Вот так вот от меня и ускользнул и сгинул в туманной неизвестности чудесный янтарный мундир, без лампочек и без батареек, и сама Лизавета Петровна, которую я в молодости довольно хорошо знал, а она меня забыла. Да и многие знали, чего греха таить. Просто сейчас они проходят мимо, как будто бы ничегошеньки не случилось, и вот идут себе по Садовой или по Гороховой, потупя взор, рассматривая мокрые следы на асфальте. Что же касается янтарного мундира, который она столь неаккуратно сбывала абы кому с рук, то его прежнему владельцу он вряд ли принес слишком уж много счастья.

Да и мне, если хорошенько разобраться, принес сплошные неприятности.

Я иду вдоль Фонтанки, наблюдаю разноцветные баржи, доверху набитые березовыми поленьями, и все думаю, думаю.

Вот как например мужу Лизавет Петровны посреди бела дня отвинтило голову? Откуда прилетело каленое ядро? Как это Лизавета Петровна каталась на лодке с Вячеславом Самсоновичем? По всем документам выходит, что упомянутый Вячеслав Самсонович – это персидский слон, присланный в наш город из-за границы в качестве живого подарка, для увеселения и приятной беседы. Если б Лизавета Петровна села с ним вместе в лодку, тем более в прогулочную, он бы ее, Лизавету Петровну, непременно раздавил в лепешку.

Вот сел бы на нее сверху – и раздавил бы.

И остался бы от Лизаветы Петровны шиш с маслом.

Янтарный мундир, который бог весть как попал в ее плутовские и ловкие руки – и которым она торговала впопыхах для ежедневного пропитания, принадлежал еще раньше одному моему знакомому армейскому сухопутному капитану. Гвардейскому – или не гвардейскому – уже толком не помню. Разве это важно? Но прямо вот тут-то, с этого самого места и начинаются, можно сказать, чудеса. С одной стороны, вроде все сон, выдумка. С другой – чистейшая и сногсшибательная правда.

Я кое-как добираюсь до департамента. Мокрый, вшивый, грязный, несчастный. Девушки из соседней писчебумажной мануфактуры окружают меня со всех сторон и требуют от меня… Ну не знаю, чего они там от меня требуют. Дождь переходит в снег. Мне некогда. Я иду прямиком к директору, чтобы рассказать все, что мне известно о пропавшем янтарном мундире, а заодно – о загадочном безымянном капитане.

«Голубчик – приветствует меня директор – вы похожи на чучело огородное».

Вечно он так. Разве я виноват?

Господи…

«Берегите тепло ваших сердец – сказал однажды Отто фон Бисмарк – оно в дефиците» – говорю я директору.

«Вы уверены, что прусский посланник действительно произнес нечто подобное?»

Он еще сомневается.

Знал бы это великий Отто фон Бисмарк!

Передам ему как-нибудь при случае.

«Он сам мне это сказал при личной встрече, когда мы с ним сидели в полпивной на Разъезжей улице, а ломовые извозчики, будучи слегка навеселе, монотонно кивали головами – в знак великой мудрости его слов».

«Я впервые слышу, чтобы прусский посланник, одаренный тончайшим гастрономическим вкусом, посещал полпивные на Разъезжей улице» – спохватился директор.

«Полпивные на Разъезжей чудесны – ответил я – они божественны. А вам, господин директор, следует побывать в каждой попеременно. Вы запомните это на всю оставшуюся жизнь».

Директор задумался.

«Мне сейчас некогда» – наконец выдавливает он.

И мы распрощались.

Так о чем это я должен был рассказать ему?

Сейчас… Сейчас…

Я должен вернуться.

Отто фон Бисмарк спутал все мои мысли.

«Что вам угодно?» – спрашивает несколько удивленный директор.

«Я должен, я обязан рассказать вам одну чрезвычайно интересную штуку».

«Валяйте».

Нет, не расскажу.

Я все позабыл.

«Одну минуточку» – говорю я и бесцеремонно поворачиваюсь к директору спиною.

Я знаю, что должен во что бы то ни стало вернуться на Сенную площадь и найти там нечто для меня чрезвычайно важное.

Без чего вся моя дальнейшая жизнь бессмысленна и невозможна.

Я покидаю директора, пробегаю мимо изумленного гардеробмейстера – и пускаюсь во всю прыть в сторону Сенной. Я стараюсь как могу. Я готов сбросить с себя многослойное казенное платье, которое стесняет и сдерживает мои размашистые торопливые движения. Я врываюсь в осьмом часу на площадь и не вижу там ровным счетом никого. Огромный рынок закрылся и потихоньку разошелся по своим малоприметным щелям. И лишь только одинокий будочник скользил от берега к берегу, покрикивая «Слушай!» Заприметив чужеродное и малознакомое тело, он приблизился ко мне, обдавая мою физиономию драгунским табаком, и сказал: «Тебе здесь, милый человек, нельзя».

Ну нельзя так нельзя. Я послушался будочника, развернулся и пошел по дальнейшим делам своим.

Я шел себе прочь от Сенной площади. Навстречу, по мокрым сугробам, плелись и кувыркались какие-то скрюченные и скособоченные тени и исчезали в каменных закоулках. Сырой и влажный ветер сорвал с меня треуголку и она укатилась черт знает куда. Мне по чину и по моему общественному положению прописана треуголка колоссальных размеров, она с трудом пролезает в трамваи и подворотни. Прохожие часто воображают, что это мне на голову взгромоздилась какая-то дикая бесноватая кошка или еще какая-нибудь малоприятная тварь, решившая полакомиться чем бог послал, например – моими драгоценными сверхпродуктивными мозгами – и сочувствуют мне. Но я всем говорю, что это совсем не кошка. Уж поверьте. Только теперь голова моя и мокрая, и голая, насморк и ангина неизбежны, начальство тоже, конечно, заметит пропажу и будет вякать где треуголка. Господи, ну почем я знаю. Надобно, конечно, ее непременно найти. А то вслед за ангиной подоспеет и холодная гауптвахта. Ну уж нет.

О господи, думаю. Поводов для особой всеобщей радости не было абсолютно никаких, а я шел себе, с непокрытой головой, погруженный в свои самые сокровенные мысли. Как прикажете объяснить многие события и поступки, произошедшие еще относительно недавно, на моей памяти? Что сказать директору? Подозреваю, что во всем виноват некий природный катаклизм, случившийся в нашем благословенном городе два-три года тому назад. Государь повелел особо об этом не распространяться и не болтать понапрасну направо и налево. Ну, может это была ледяная комета, которая однажды, поднимая тучи едкого дыма и хрустальных брызг, шлепнулась в Екатерининскую канаву – или прямо в Мойку около года тому назад. Скажу вам – и было же грохоту! Странно, что это мало кто помнит. Проходя как-то раз мимо каморки нашего гардеробмейстера, я спросил у него:

«А помните, Алексей Петрович, злосчастную ледяную комету?»

«Ледяную комету? – удивился гардеробмейстер, да так и замер с мокрой шинелью в дрожащих руках – помилуйте, батюшка, не было в наших краях ледяной кометы. Ни ледяной, ни газообразной, ни, прости господи, металлической. Вам, батюшка, наверное, почудилось».

Ну как это не было? Как это почудилось? Куда она упала? В Мойку? В Пески? Или она угодила прямехонько в Гостиный двор? В любом случае перемены огромны. А может, и не было никакой ледяной кометы. Откуда бы ей тут взяться. Полагаю, это сам громовержец Юпитер, пребывая в глубокой божественной меланхолии, запульнул в нас одну из своих разящих молний, каждая в миллион триллионов вольт, не понимаю, честно говоря за что, наверное, за какой-нибудь там пустяк. И после этого мы оказались вроде как внутри мрачноватой, печальной, грустной, но очень даже поучительной и нескончаемой сказки.

Или это я думал о грядущей комете? Которая только еще стучится своим огненным хвостом в верхние края нашего небесного купола, словно взбесившаяся лисица – и только выбирает себе местечко? Куда плюхнуться? И вот чем ближе она, чем отчетливее ее огненное дыхание – и ее сумасшедшее тявканье – тем все больше необъяснимых чудес окружает нас там и тут. Уж поверьте мне на слово.

Я сам сколько раз слышал на Сенной, от подвыпивших торговцев и торговок, что в Ждановке и даже в Обводном канале завелись чудесные сладкоголосые речные девы. А под Троицким мостом наблюдали даже гигантского осьминога. Но за такие нелепые слухи я бы бил прямиком в рожу, прошу прощения, причем очень даже больно. Нету под Троицким мостом никакого осьминога. Я лично заглядывал. Осьминога нет, а имеется только торжественный сумрак. А речные девы если где-нибудь и есть, то только на славной Шпалерной улице. Но это совсем уже другая история. Вообще, конечно, через них много народу пропало, и штатских и военных. Гиблое и скверное местечко, чего греха таить. Это уж никак, никакими архивами не скроешь, и никаким гусиным и уж тем более страусиным пером не вычеркнешь.