Крепость бабахнула, и все кругом вдруг завертелось чуть быстрее и проворнее, все поехало и побежало. «Что ж – подумал я – начнем». Для начала надо бы отыскать несчастную треуголку, сгинувшую в безвестной сырой и запутанной подворотне. Но можно же, при известной ловкости, совместить оба занятия. Поиски треуголки. Поиски янтарного мундира. Поиски капитана. Поиски той самой точки – с чего все началось.
Кто такой?
Директор, мятежная и настырная душа, требует меня к себе незамедлительно.
«Что вы, голубчик, знаете о Вячеславе Самсоновиче?»
Мне надо собраться с мыслями.
Я кое-что, конечно, слышал об этом удивительном субъекте. Как не слышать.
Я уже говорил, и еще раз готов напомнить, что по некоторым документам Вячеслав Самсонович – ни кто иной как персидский слон.
Я в это, например, ни капельки не верю.
«Да он же работает в нашем департаменте» – вдруг вспоминаю я.
Опять чудеса, ниспосланные нам ледяной кометой. Хотя…
Трудно себе представить, чтобы некий слон, тем более персидский, работал бы в таком уважаемом и серьезном заведении, как наш Департамент морских и небесных коммуникаций. Слона бы там не потерпели, а вышвырнули бы взашей, руками и ногами, надавали бы пинков – да еще бы и собак натравили.
Или это был просто очень уж тучный и объемистый человек, который, прикорнув на своем неловком и неуютном рабочем месте, поверх замаранных бумаг и струганных простых карандашей – грезил тайком от начальства о далеких заморских краях? Или, засидевшись в гостеприимной будке рыжебородого обер-гардеробмейстера, среди больших и малых партикулярных шинелей – возмечтал бог весть о чем? О тепле и солнышке, например? О несуетливых молочных реках и нетвердых и зыбких кисельных берегах?
Да и когда он в последний раз смотрел на себя в зеркало? Кого он там разглядел сквозь мутное стекло? Кто глянул на него, сгорая от любопытства, с той стороны зазеркалья?
Быть может, он решил, что персидский слон достоин великих поблажек? Что он в скором времени распрощается с карандашами и гумми-эластиками – и займет тепленькое местечко гардеробмейстера? Он плохо знает нас с вами, не правда ли. Да и рыжебородый гардеробмейстер, как вы догадываетесь, цепко держится за свое место – и за свою будку.
А впрочем…
Господи, ну почему бы ему не быть персидским слоном?
Почему бы ему не завалиться в первую же попавшуюся полпивную, выламывая с мясом двери и косяки и, гневно поводя мутными поросячьими глазками, не потребовать:
«Бочку мне зелена вина! И ящик сладких сухарей впридачу!»
Сегодня праздник, мать твою.
А хозяин ему: «Не извольте озорничать, Вячеслав Самсонович! Это мы мигом-с»
А ну, сукин сын, лей хлебное винцо прямо ко мне в треуголочку. А ты думаешь, для
чего она мне? Для чего мне дадена треуголка емкостью в один почтовый пакетбот?
Не дай бог Вячеслав Самсонович изволят озорничать, ломая и круша тазобедренные кости. Современникам и собутыльникам своим. А потом, будучи в жестоком подпитии, вооружась громогласным хоботом своим, взять да и вострубить Страшный суд, вывалясь на самую сердцевину преобширнейшей Сенной площади.
А потом прошвырнуться по славной Гороховой улице, вдоль по всей ее прямолинейной длине, снося фонари и давя всмятку полосатые будки, швыряя в толпу сладкие сухарики, колбасные объедки, банановую кожуру. В окружении мосек, барбосек и прочей невеликой и злобной собачей нежити.
Ну вот как славно быть слоном в наших краях, знаете ли.
Удав
Директор смотрит на меня как удав.
Ну что ему от меня надобно?
Его взгляд почти пригвоздил меня к линолеуму, протертому в десяти шагах от директорского стола. Сейчас он сожрет меня вместе с моею великолепною треуголкой.
Хотя нет. Треуголку он наверняка выплюнет. Она казенная. Оботрет слюни и липкий желудочный сок. И спровадит ее подобру-поздорову гардеробмейстеру Алексей Петровичу. Чтобы Алексей Петрович, в свою очередь, вручил ее тому, кто уже на завтрашний день займет мое вакантное рабочее место. Мою табуреточку. А я буду болтаться на хозяйственном дворе, подальше от глаз людских, посреди березовых и сосновых полешек, припасенных на зиму.
Ну, это я размечтался, конечно.
«Вы, голубчик, и есть Вячеслав Самсонович» – говорит мне директор.
Вот тебе, батюшка, и Юрьев день.
«Шутить изволите, ваше превосходительство».
А сам ошарашен и огорошен.
Чего уж греха таить.
Я призадумался.
А вдруг он прав, прав, треклятый директор? И я позабыл свое божественное имя средь адской сутолоки дел?
Позабыл, как тот самый несчастный гвардейский капитан, которого я разыскиваю по всем тараканьим углам и гнусным трущобам?
Очень даже может быть.
Вдруг это я чуток пересидел в полпивной с молодым и коварным прусским посланником? И тот, пользуясь моим нечаянным беспамятством и минутной слабостью, умыкнул у меня разом драгоценное имя и самое человеческую душу?
Он ведь может.
Мне ли не знать.
Да и канцлер Горчаков, мой добрый приятель, сколько раз предупреждал об этом.
Или же загадочная старушка на Сенной, торгуя втихаря янтарный мундир, забрала себе мое исконное прозвание? А взамен оставила колоссальную треуголку, нелепое туловище, похожее на говяжий студень, да пару огромных и не слишком расторопных ножищ?
Все может быть.
Тут уж любая скотина с пьяных и хмельных глаз тебя за слона примет.
Особенно в сумраке зимней бесконечной ночи.
А вообще память у меня хорошая.
Вы и есть
«Вы и есть Вячеслав Самсонович» – твердит настырный директор, сверля меня бездушными глазами.
Я? Я и есть Вячеслав Самсонович? Да с чего он взял?
Никогда. Никогда. Клянусь своей божественной треуголкой. Ежели ее спровадить в матушку Неву, предварительно содрав с бедовой контуженной головы, то она поплывет, поплывет словно «Титаник», словно гордый фрегат, поплывет, словно, прости господи, востроносая шнява навстречу опасностям, тошнотворной качке и морским болезням. И будут перед ней расступаться встречные царства-государства… Ну а может и не будут. Скажут: «что это тут за уродина бултыхается?» Мне ли, скромному сухопутному червю, об этом судить? Пусть плывет. Пусть расступаются или не расступаются. Пусть поступают по собственному разумению. А мое дело – сторона.
Я говорю директору: «Назовите меня хоть горшком, хоть ендовой – я и то откликнусь».
Директор не против такого развития событий.
На том и договорились.
Очень важное
Надо, надо сказать ему нечто очень важное.
Я говорю директору:
«Холод сковал нас железною пятою. Дровяные барки на Фонтанке, не убранные в срок, трещат как скорлупа грецкого ореха. А ведь еще вчера были совершенно целые. Да и снегу навалило по пояс. А ведь еще не зима».
Директор отвечает:
«Это для меня давно уже не новость. Нева, кормилица наша, промерзла вглубь на несколько сот аршин. Пробовали сверлить – да все бестолку. Кромешная ледяная мгла. Вода утратила жидкое естество свое. Где будет взять рыб и речных дев для исполнения пропитания и милых моему сердцу любовных потребностей?»
Полюбить русалку ведь это не грех.
Я пожал плечами.
«На Шпалерной, говорят, еще осталось несколько штук».
Директор рассердился.
«Причем тут Шпалерная? Что такое – Шпалерная? Каких несколько штук? Что у вас на уме? Что вы узнали новенького о капитане?»
Ну что нового…
Положительно ничего.
Я старался изо всех сил хоть что-нибудь разузнать.
Я опросил и перебудил всех будочников.
Перетряс всех булочников.
Чулочников.
Носочников.
Брючников.
Крючников.
Звонил в морское ведомство.
