– А ты почему ещё здесь? – неожиданно слышу позади себя голос Илюшки. – Твоя ж смена уже как два час назад завершилась.

– Да, наверно, но я, кажется, проспал, – поворачиваюсь на голос. – Как-то незаметно отключился…

– О! Да у тебя глаза, кажется, красные и мутные, – беспокоится товарищ. – Ты, дружище, часом не заболел? Чего молчал-то, когда я тебя будил? Срочно мерь температуру и в санчасть.

– Где я тебе тут градусник возьму? – бурчу под нос по инерции недовольно.

– Как где? – дивится моей непонятливости. – В тумбочке, в аптечке.

Точно.

Я же стою на волшебной тумбочке, где имеется всё, на все случаи жизни. Как я мог это забыть?

Илюшка живо забирается в неё, – спасибо ему! – быстрыми уверенными движениями находит аптечку, достаёт градусник и, не обращая внимания на моё вялое сопротивление, суёт мне его под мышку.

Что дальше?

Всё просто: мой командир отделения Димка Сончик, срочно вызванный Ильёй из кубрика, подменяет меня на тумбочке. Далее мой дружок Серёжка Рябинский по команде старшины класса, Андрея Горбунова, так же не глядя на мои глупые сопротивления, срочно доставляет меня в изолятор, где скажет дежурной медсестре, что у меня температура в районе сорока. А ещё через час спецмашина доставит меня в госпиталь, где я получу первую дозу незабвенного пенициллина, но это уже будет другая, не менее увлекательная небылица о знакомстве с грозой всех местных обитателей, сердитой и хромой медсестрой Лариской…

Город-герой Ленинград.

Уже точно первое сентября 1980 года.

Рассвет.

Позднее утро.

Всё ещё первое сентября 1980 года.

Город-герой Ленинград, старинный, середины девятнадцатого века, особняк княгини Шаховой на Фонтанке, первый этаж – приёмный покой.

– И откуда это к нам такого… – запинается, – маленького привезли? – откуда-то издалека доходит до него хмурый, несколько хриплый, по-видимому немолодой, какой-то безликий, кажется женский, голос.

– Так это ж, – отзывается другой, звонкий молодой девичий, – полчаса как уже нахимовца в полубреду привезли.

– Вот как? И что с ним?

– Да всё как у всех, видимо, в начале осени.

– Острый респираторный падёж вчерашних новобранцев-абитуриентов?

– Точно! – веселится молодой голос на необычный диагноз, выданный подругой. – Поспешный переезд из летних лагерей, невзирая на погодные условия, в казармы училищ для неокрепших организмов никогда не проходит даром.

– И много их уже?

– Три машины за первые полтора часа смены.

– Светик, а этот как? – неожиданно участливо спрашивает хмурая.

– Который?

– Ну-у, – неопределённо тянет, – молоденький.

– А-а-а, нахимовец! – вздыхает подруга. – Я ж говорю, Ларочка, пока плохо: температура под сорок, спит.

– И куда его, бедолагу?

– Как и всех, во второе инфекционное.

– Гепатит, что ли? – напрягается бывалая.

– Да нет вроде бы, – успокаивает молодая. – Под вопросом пневмония или бронхит.

– Карта лечения уже есть?

– Кажется, да!

– Дай-ка посмотрю, – смягчается первая. – Как обычно, сорок порций по пять кубиков пенициллина?

– Ну, а что ж ему ещё? – заглядывая в бумаги, прикреплённые к кармашку на спинке передвижной кровати, отзывается вторая. – Увольнительную домой, что ли, – шутит. – Сорок порций, только не по пять, а по два с половиной кубика.

– Правильно! – вспыхивает Ларочка. – Он же ребёнок, то есть, – запинаясь, поправляется, – воспитанник, не курсант, ему ж ещё по детской норме положено.

– Как это ребёнок? – удивляется Светик.

– Так ты ж сама сказала – нахимовец, а они в эту свою волшебную страну, Питонию – питоны, воспитанники! – после восьмого класса попадают, а то, бывало, и с четвёртого брали.

– И сколько ж ему тогда? – слышится недоверие в голосе.

– Четырнадцать или в лучшем случае пятнадцать, – вздыхает хмурая. – Ну, давай, что ли, буди его, сделаю первый укол, а то мне пора на отделение, – усмехается, – выходить на тропу войны, как говорят наши пациенты, заждались небось.

– Зачем будить-то? Давай так, пока спит, глядишь, ничего не почувствует.

– Да где там не почувствует, – отмахивается. – Армейскими-то шприцами, рассчитанными на армейские бронетанковые зады?

– Ну, ты как-нибудь полегче.

– Полегче нельзя – до внутримышечной ткани не достанет, лекарство под кожу уйдёт, и ещё больнее станет, да иглу, не дай бог, сломаешь.

– Ну, смотри сама, тебе видней.

– То-то, видней, – ворчит себе под нос хмурая немолодая женщина, аккуратно, стараясь не разбудить парнишку, вводя лекарство в верхнюю часть его правой ягодицы.

…Спустя четыре часа в небольшом, где-то так три на пять метров, госпитальном кубрике-каюте на третьем этаже старинного здания с видом на угрюмую Фонтанку одновременно тревожно скрипят под просыпающимися обитателями железные пружины всех четырёх коек.

– Эй, кто там, на этаже, сегодня? – слышится откуда-то сзади из-за головы, видимо от окна слева, заспанный скрипучий и, кажется, немолодой мужской бас.

– Как кто? – тут же оттуда же, сзади, вторит ему моложавый баритон. – Наша любимица, хромоножка.

– Не может быть! – высовывается из-под одеяла белокурая голова соседа слева у входной двери. – Сегодня не её смена, старуха вчера на гепатитном этаже дежурила и должна была утром домой утопать.

– Её, её, – обречённо вздыхает моложавый.

– А ты почём знаешь? – сомневается скрипучий.

– В ординаторской график видел: вчера у гепатитников, а сегодня у нас.

– И когда ж это в ординаторскую пробрался? – сомневается белокурый.

– Прошлой ночью, пока вы тут дрыхли, – сладко потягиваясь, выдыхает тот. – Мы со Светкой там немного посидели…

– Во даёт курсант! – завистливо давит бас. – Небось сестричка полную твою дезинфекцию провела.

– А то как же? – радуется приятному воспоминанию баритон. – И внешнюю, и внутреннюю, чистейшим медицинским.

– И что, с собой-то ничего не дала? – скрипит заискивающе.

– Нет, – хохочет товарищ, – только на ход ноги, под утро.

– Да шут с ней, с твоей ногой, – морщится белокурый, – ты лучше про старуху скажи, что там с графиком-то?

– Полундра, мужики, – в полуоткрытой двери неожиданно появляется и тут же исчезает чья-то голова, – Лариска вышла на тропу войны.

– Это он о чём? – невольно поддаваясь всеобщему волнению, оживает нахимовец.

– О-о-о! Пионерия флота Российского очухалась, – смеётся баритон. – Не дрейфь, Питония, прорвёмся.

– Да сколько можно не прорываться, – опасливо оглядываясь на дверь, суетливо вскакивает на своей койке блондин, продевая худые босые ноги в шлёпанцы. – Дали б лучше спокойно поспать, и всё.

– А что всё-таки стряслось-то? – с трудом приподнимается на локте, оглядываясь назад, молодой, самый младший из присутствующих.

– Да ничего особливого, – с сарказмом выдаёт всезнающий парень у окна. – Просто сегодня на этаже вне плана дежурит хромая Лариска.

– И что? – дивится нахимовец.

– Она, как никто другой, – поясняет бас, – страшно больно делает уколы. Даже мне с трудом удаётся удержаться от стона.

– В общем, всадит иглу, – хохочет баритон, – по самые гланды – мало не покажется!

– Бр-р, – невольно ёжится белокурый. – В общем, так – меня тут нет.

– Да куда ты с подводной лодки денешься?

– Куда-нибудь, – парирует. – В туалет, на процедуры, к врачам, на ВВК… Куда угодно. Скажите, что выписали его, меня то есть.

– Так, мальчики, – неожиданно в комнату врывается безликий хмурый, но, кажется, знакомый голос в настежь распахивающую дверь, – всем живо на животы, кальсоны до колен. – На пороге стоит невысокая, слегка полная женщина неопределённого возраста. – Ягодицы расслабить.

– Есть, товарищ комендант, – услужливо отзывается скрипучий, и три соседних с нахимовцем койки обречённо дружно, в такт его голосу, скрипят пружинами под поворачивающими телами их обитателей.