Далее торговый дом Юрия Иевлева — владельца склада аптек, косметических, резиновых, хирургических, перевязочных, фотографических и оптических товаров.
А вот и знаменитая херсонская аптека, открытая в 1828 году ещё при губернаторе Августе Фёдоровиче Комстадиусе. Возле аптеки, как и раньше, дежурил полицейский. Здесь никто никогда не нарушал порядка, но полицейский неизменно стоял на своём посту.
Улица была вымощена гранитом, повсюду — электрические фонари. По воскресным, праздничным и царским[1] дням по Суворовской и Ришельевской улицам солдаты проходили торжественным маршем. А по вечерам по Суворовской от Потёмкинской до Торгового переулка обычно степенно и неторопливо дефилировали горожане, они ходили туда и обратно. При этом замужние дамы и девицы прогуливались по разным сторонам улицы.
Лиля приблизилась к стоянке извозчиков. Они наперебой стали зазывать её к себе. Здесь были одноконные и пароконные экипажи, брички и фаэтоны с откидным верхом. У каждого извозчика была бляха жёлтой меди в форме эллипса, на которой было написано: «Херсонская городская управа. Извозчик №… Год выдачи…» Бляхи выдавались на один год, потом надо было возобновлять её. Глядя на галдящих извозчиков, Лиля подумала, что ничего не изменилось, несмотря на её длительное отсутствие. Показалось, что даже лица ей знакомы.
Она взяла пароконный экипаж. Обрадованный её выбором извозчик засуетился, приговаривая:
— Щас, барышня, сей момент. Отвезу, куда скажете, — он помог ей хорошо умоститься, занял своё место, взял в руки поводья и с готовностью спросил: — Куда прикажете?
— Голубчик, покажи-ка мне свой город. Провези меня по главным улицам.
— Барышня приезжая? — поинтересовался возница.
— Да, я из Парижа, — коротко и строго ответила Лиля, давая понять, что далее беседовать не намерена и в комментариях кучера не нуждается.
Две ухоженные лошадки безропотно повезли их прямо по Суворовской и, пересекая Говардовскую, оказались на Лютеранской. Она так называлась потому, что здесь стояла кирха — лютеранская церковь. Лиля ни разу в жизни не видела ни одного живого лютеранина в Херсоне, не знала, чем отличается лютеранская церковь от католической, что на одноимённой улице, но, тем не менее, здесь была лютеранская церковь. С другой стороны был большой Александровский парк. Он был разбит между городом и крепостью на месте бывшего ипподрома — это Лиле ещё в детстве рассказывали. Далее по Лютеранской шёл, как его именовали местные, «красивый дом» городского головы Блажкова — тоже что-то в лютеранской манере, необычной для южного города. Проезжая мимо этого архитектурного шедевра, кучер не сдержался и нарушил молчание:
— Тут теперь аглицкий консул живёт.
А вот далее возница повернул налево, и Лиля по правую руку увидела Елизаветградскую тюрьму. Что-то очень неприятно кольнуло внутри. У неё было давнее воспоминание детства: ей было лет шесть, когда они с Капитолиной Захаровной шли по Говардовской и увидали строй арестантов, идущих из Земского арестного дома в Губернскую тюрьму, которую в городе называли Тюремным замком — за то, что она имела вид замка с четырьмя башнями-бойницами по углам. Их вели в кандалах посреди улицы, связанных цепями, которые были на руках и ногах, а железо гремело на всю округу. Измученные острожники в оборванных одеждах имели жалкий вид. Любопытные прохожие, остановившиеся поглазеть на колодников, в большинстве своём со сдержанным состраданием смотрели на них. Кое-кто крестился, кто-то шёпотом читал молитву, кто-то даже бросал в строй продукты. Лиля, то есть тогда Маша, тогда была потрясена увиденным: она очень испугалась этих людей, такими они показались ей страшными. А Капитолина Захаровна осенила их крестом вслед и произнесла:
— Несчастные люди…
Девочка тогда так и не поняла — бояться их нужно или жалеть. Но этот яркий эпизод из детства остался с ней на всю жизнь. Она боялась встретить таких людей ещё раз. А ещё больше боялась сама оказаться в таком строю…
Лиля отвернулась и стала рассматривать Александровский парк с тыла, если можно так сказать. Тем временем они проехали резиденцию Херсонского генерал-губернатора и свернули на Пестелевский бульвар. Бульвар был назван именем Пестеля, одного из губернаторов Херсона, который среди прочих заслуг осушил болота и высадил там Волохинский сад из верб, а также облицевал набережную. Проехав Народный дом и банк, Лиля почувствовала, как забилось сердце. 2-я Мариинско-Александровская женская гимназия! Её альма-матер! Разве можно забыть годы, проведённые здесь? И строгую начальницу гимназии Шипову? Сюда Лилю привели маленькой девочкой, здесь, в этих стенах, она училась. Тетрадки, чернильницы, промокашки — это всё было с ней тут. А с каким обожанием они тогда смотрели на старшеклассниц! Как хотелось поскорее вырасти и стать похожими на них! А вот рядом и церковь святой Александры, куда они бегали ставить свечки за удачу на контрольных и на экзаменах. По другую сторону церкви — мореходные классы. Будущие моряки тоже ставили свечки в церкви. И как красиво потом тут венчались пары — недавние гимназистки и выпускники мореходных классов: невесты в белоснежных платьях и женихи в морской форме. Маленькие гимназистки гурьбой бегали посмотреть, как выходят замуж те, кого ещё недавно они видели в коридорах гимназии в скромной гимназической форме. Как они им завидовали и мечтали когда-нибудь вот так же стать невестами и прийти сюда в фате об руку с женихом-мореходцем!
От воспоминаний защемило сердце. Лиля поняла, что на сегодня прошлого хватит. Его надо впускать в своё сердце порциями. И она повернула к дому.
Лиля разбирала бумаги, решив лично проверить, как вели хозяйство в её отсутствие. В этой бухгалтерии её интересовали не столько доходы, сколько расходы.
— Лиза, поди сюда, — позвала она девушку, ведущую книгу расходов. — Это что за гейши по 20 копеек?
— Это пятифунтовый белый хлеб. Мы отовариваемся в пекарне Вайнштейна по Торговому переулку, там он так называется. А ещё там иногда берём бублики по 1 копейке. Их называют «бабские бублики».
— Странное название. А что это за мерзавчики по 11 копеек?
— Это маленькие бутылочки водки по 100 граммов. Макарыч пьёт. До того, как я сюда пришла работать, он штоф[2] за вечер выпивал. А теперь мерзавчик получит — и не более того.
— Кто такой Макарыч?
— Дворник, садовник, сторож, плотник, — Лиза хотела ещё добавить, что давно бы уволила Макарыча да без барской воли не смела.
— Сегодня уже поздно, ночь на дворе, а завтра дать ему расчёт. А ситец по 11 копеек за аршин для чего брали?
— Передники шили. И платья — летом жарко у плиты. И опять же занавески для кухни.
— Ладно, Лиза, не буду тебя далее проверять. Вижу, девушка ты честная, порядочная. Будешь и дальше вести хозяйство.
— Барыня, я вот хотела что спросить: нам молоко по домам носят, 4 копейки за кварту. Без вас мы брали раз в неделю по воскресеньям. Какие будут распоряжения, может, прикажете чаще брать?
— Думаю, три раза в неделю будет достаточно.
— Вот ещё про мясо хотела сказать: в еврейской лавочке оно по 13 копеек за фунт, а в русской — по 10 копеек за фунт. Лучше мясо в русской лавочке. Так что я там беру.
— Там и бери. А что тут про спички у тебя написано, не разберу?
— Спички Лапшина, упаковка 7 копеек, в упаковке 10 коробков. Я беру спичек сразу 10 упаковок.
— Хорошо, Лизонька, иди. Ты хорошая экономка. Я довольна тобой. Будешь и дальше так работать — получишь повышение жалованья.
Отправив прислугу спать, Лиля снова прошла в кабинет и вновь ощупала стенку, словно за сутки могло что-то измениться. Она простучала стену в нескольких местах, звук был везде одинаков, и пустоты не прослушивались. Она села в кожаное кресло и задумалась. «Стоит ли? Или не стоит?»
Лиля встрепенулась, услышав шаги за дверью. Дверь открылась, вошёл дворецкий.
