Мама всегда говорила маленькому Эдюне:

— У каждого человека есть торба, в которой копятся прегрешения его. Когда торба станет полной, человеческая душа попадаёт в ад, где будут жечь её.

— А если наполнится не до конца? — спрашивал Эдюня.

— Тогда там, — указательным пальцем мама показывала на небо, — будут судить, куда отправится душа. На весы поставят злые и добрые дела его. Что перевесит, туда и дорога.

Когда стемнело, Мрозовский вышел, закрыл дверь на ключ и отправился домой.

В тёмной передней спала мама. Она не проснулась на звук открывающейся двери, а только перевернулась с боку на бок. Мрозовский прошёл к себе, переоделся в пижаму и сел на кровати. Разные мысли кружились тёмными воронами и не давали ощущения покоя.

Он вдруг почувствовал себя старым и беспомощным. Он даже попытался встать, но ноги не хотели слушаться. Только панцирная сетка жалобно скрипнула под весом Мрозовского, и заметались по полу тени. Мрозовский закрыл лицо руками и глубоко вздохнул. Он ненавидел этих людей. Людей, из-за которых он вынужден целыми днями суетиться, совать нос, куда не следует, и подвергать себя опасности.

Вот кто скажет, что никто ему глотку не перережет, как Зеленскому, Вене Железову и тому мальчику-официанту? А ведь ясно же, что почерк один. Кто это может быть? Человек, которому доверяют, человек, у которого есть очень острый и небольшой предмет, а ещё он умеет этим предметом пользоваться.

Жолкев — город маленький, довериться можно кому угодно. И этот «кто угодно» вполне может оказаться убийцей. И не нужно иметь с убийцей личных счетов, достаточно случайно оказаться у него на пути и вот — смерть от стремительной потери крови гарантирована. Пан Эдвард передёрнул плечами и непроизвольно коснулся рукой шеи. Нащупал сонную артерию и прижал к ней указательный и безымянный пальцы. Кровь напряжённо пульсировала и была готова вырваться и залить собою всё вокруг, если бы ей только дали такую возможность.

Пан Эдвард запланировал утром пойти к Гольдману и пообщаться на известную тему, и тотчас провалился в тяжёлый, беспокойный сон.

Ему снилась комната полная людей: Гольдман, который тряс перед носом папкой с надписью «Документы», из-за его спины выглядывали Мацей Зинткевич и Сусанна без одежды, завернутая в шёлковый синий шарф.

Пан Эдвард попытался выйти в нарисованную дверь, как вдруг из неё в комнату на своих двоих вошла пани Зеленская. Почему-то очень похожая на Марлен Дитрих: длинное черное платье, белокурые волосы и томный взгляд.

Он проворочался всю ночь, пижама вымокла от пота, и утром проснулся совершенно разбитый и не отдохнувший. Заварив себе в большущей медной кружке кофе покрепче, Мрозовский теперь громко прихлёбывал бодрящий напиток, получая массу удовольствия и радуясь, что его никто сейчас не видит. Обычно он любил выпить кофе не из маленькой изящной чашки, как в кондитерской пани Пашкевич, а из такой вот кружки, но в обществе никогда не обнаруживал своей слабости.

Зельда подшивала кружево на платье для одной пани, что была очень скандальна и собиралась прийти сегодня в полдень, чтобы забрать заказ. Платье скользило, вырывалось из пальцев и никак не хотело быть украшенным глупым кружевом. Зельда с тоской смотрела на нежную голубую ткань, струящуюся в руках и отливающую на свету. Кружево было малиновым, грубым и, по мнению Зельды, совершенно не подходило к платью. Но спорить с Францишкой Эбель было бесполезно, и выходило себе дороже. Её знал весь город, даже те, кто и не хотел с ней знаться, всё равно знали, потому что большей сплетницы во всем Жолкеве сложно было отыскать. Одинокая дама, она похоронила мужа вскоре после окончания Первой мировой. Говорили, что умер он от сердечного удара, и что виновата в этом сама Францишка.

Зельда всегда старалась угодить вредной старухе, ибо её похвала стоила дороже любых других похвал — если она оставалась довольна заказом, за ней выстаивалась очередь, желающих сшить что-либо подобное очередному дурацкому платью Францишки.

Наконец платье было закончено, и Зельда поставила вариться кофе, в ожидании заказчицы.

Засмотревшись на растущую пенную шапку над туркой, Зельда не сразу услышала стук в дверь.

— Иду-у! Одну минуточку! — крикнула она, торопливо сливая в чашку кофе.

— Мадам Зельда, что вы себе позволяете?! Почему я должна ждать под дверью? Это же неслыханно!

Францишка возмущалась, стряхивая капли дождя с зонта и одновременно поправляя окрашенные хной букли перед зеркалом.

«А могла бы снова выйти замуж, — подумала Зельда. — Только кто ж с ней жить захочет…» Она вздохнула и как можно милее улыбнулась заказчице.

— Проходите, будьте добры! Я как раз кофе сварила, прям к вашему приходу. Надеюсь, вы не откажитесь выпить со мной чашечку?

Аромат выплывал из кухни и тревожил обоняние. Францишка шумно вдохнула носом, как старая собака и, недолго думая, согласилась.

— Давайте ваш кофе. Я знаю, что он у вас особенный. Где только приличные люди покупают такой?…

Она не считала Зельду «приличной», но платья шила только у неё.

Когда Зельда засервировала маленький столик в комнате (кофейником, молочником, чашками и вчерашней выпечкой пани Марьяны) Францишка наконец-то улыбнулась.

— Вот умеете вы, мадам Зельда, угодить. Вы же не думаете, что кроме как у вас платья шить не у кого? Многие в нашем городе этим ремеслом подрабатывают. Но, то люди порядочные, а есть и те, кто хвостом вертит, а потом вдовцов охмуряет, — Зельда нахмурилась, но промолчала. — Да так, что они этих вертихвосток на воды везут. А что им лечить? Ну? Скажете? Я сама скажу. Им только одно место лечить.

Последние слова Францишка произнесла наиграно стыдливо, прикрывая рот ладошкой, затянутой в ажурные перчатки.

Зельда бросила взгляд на руки Францишки: сквозь тонкое плетение кружева проглядывали давно нечищеные ногти, да и сами перчатки особой чистотой не отличались. Брезгливо поморщившись, Зельда спросила:

— А вы о ком говорите, пани Францишка? Я эту панянку знаю?

— Панянку?! Да ей до панянки, как мне пешком до Кракова! Скажете тоже… Хотя, конечно! Как я могла забыть, она ваша подруга, и будто бы из Варшавы… — Францишка захихикала, снова прикрыв рот рукой.

— Вы о Рузе говорите? А с чего вы взяли, что она уезжает?

— А отчего вам не поинтересоваться с кем? — окрашенные хной букли подрагивали вместе с отвислыми, дряблыми щеками — Францишка беззвучно рассмеялась. — Двум женщинам часто есть что делить. Мужчину, например. Тем более, когда он так удачно стал свободен, — сказала Францишка и пристально посмотрела на Зельду.

Возможно, Зельде стало бы неуютно от колючего взгляда, но новость оказалась весьма удивительной.

Германов давно ходил в любовниках Зельды, а поскольку он был женат, и жена его являла из себя премилое создание, то рассказывать об этих отношениях она не хотела. Даже близкой подруге. Тем более, что для всех он считался мёртвым. Да и для Рузи любой мужчина, способный заинтересовать собой более одной дамы, уже объект охоты. Но Рузя не могла быть с ним знакома. Или могла?

Зельда теперь вспомнила, как обменялись взглядами в кондитерской Рузя и Гольдман. Вот здесь скорее что-то вырисовывается. Она так задумалась, что начисто забыла, что напротив неё сидит пани Францишка. Но гостья решила о себе напомнить.

— Мадам Зельда, вам ли огорчаться? Вы красивы, молоды и имеете профессию. Пусть они катятся куда хотят, на здоровье. Знаете, что я вам скажу. Уезжали бы вы из этого города. Я читаю газеты, мадам Зельда. Хочу вам напомнить, что родители ваши умерли не от старости. И не нужно так на меня смотреть, я в отличие от прочих, отлично знаю, что вы не француженка. Зачем испытывать судьбу? — Зельда смотрела на свою гостью и словно узнавала её заново. — У меня мерзкий характер, но мозги всегда были на месте. Уезжайте. Для вас безопаснее будет оказаться в ближайшее время в Америке или в Канаде.

— Почему в Канаде? — неуверенно спросила Зельда.