Тина закрыла глаза и подумала: «Прости меня, Матерь Долороза, я бы сама не посмела, но это ж муж мой венчанный».

Тина давно забыла, какие чувства испытывала раньше, и чего лишил ее Германов, объявив себя мёртвым. Или не лишил, а избавил… Она теперь и сама не смогла бы объяснить, хорошо или плохо, что одна осталась, но в монашки идти не хотела, слишком жизнь любила. Даже больше, чем Бога.

Германов, вырвав из уст Тины вскрик, этим и удовлетворился. Поправил одежду и бросил на топчан подушку.

— Я здесь спать лягу. А завтра мы поговорим. Надо решить с девчонкой. Если на рынок пойдёшь, не вздумай кому ляпнуть, что меня видела. Тебе, конечно, всё равно не поверят, — хмыкнул он. — Но мало ли блаженных.

Тина тихонько прошла в кухню, зачерпнула воды из ведра и замерла с кружкой в руке. Долго она стояла у окна, положив руку на стекло, и смотрела на звёздное небо, что показалось за рваными тучами, что залегли сейчас над горизонтом, как старое ватное одеяло.

Холодное оконное стекло под пальцами стало влажным и Тина руку убрала. Она стала громко и быстро пить холодную воду, пытаясь смыть с души ту грязь, что, казалось, налипла сегодня. Она молилась Деве Марии и мечтала, что Германов уйдет так же, как и появился — неожиданно.

Тина проснулась рано. На небе ещё только гасли последние звёзды, а глаза уже сами и открылись. Рядом на кровати тихо спала Настуся, подложив под щечку ладошки и сладко причмокивая. Тина поцеловала девочку в макушку, поправила одеяло и на цыпочках вышла.

Приготовившись поздороваться с Германовым, Тина спустилась вниз и даже сварила кофе на две чашки. Но когда она вышла в салон, на тапчане лежала только смятая подушка, а самого Германова и след простыл.

Тина вздохнула, не зная печалиться или радоваться тому, что он так тихо ушел, вернулась в кухню и выпила обе чашки кофе, одну за другой.

Через час в салоне звякнул звоночек, и Тина вышла посмотреть, кого принесла нелёгкая в такую-то рань. В дверях стоял тот самый хлопчик, что обычно сидел на козлах в бричке пана Мрозовского.

— Пани, я прошу прощения, но мне наказали вам передать, чтоб явилися вы в Управу к одиннадцати часам сего дня.

Хлопчик без запинки и на одном дыхании сказал то, что похоже учил всё утро. Сказал и замер.

— Чего стоишь? — спросила Тина. — Иди и передай, что приду, раз просят.

Хлопчик смутился, кривовато кивнул, втягивая голову в плечи, всунул ей в руку мятую записку, что, скорее всего, должен был отдать прежде, чем скажет речь. Бумага от потной ладошки отсырела и чернила слегка расплылись. Так что прежнего текста нельзя было разобрать. Тина глянула на записку, вздохнула и взяла с буфета вчерашнюю обветренную сдобу и протянула хлопчику.

— Бери. Точно, что с утра и не ел ничего.

Тот благодарно кивнул, улыбнулся щербатыми зубами, выхватил сдобу и торопливо вышел спиной.

К одиннадцати Тина уже стояла в полумраке коридора перед дверью пана Мрозовского. Она отбросила вуальку, нерешительно потянула за ручку двери и заглянула.

— Доброго дня, пан Мрозовский. Вы позволите войти?

— Входите, конечно, пани Кшыся. Давно вас жду. С утра.

— Мне ваш посыльный на одиннадцать передал прийти.

— Что вы говорите?! Но теперь уже поздно разбираться. Хорошо, что вообще пришли, а ему, сорванцу, покажу как важные встречи срывать. А ведь у меня к вам очень важное дело… — Мрозовский, как обычно, начал издалека. — Но вы присаживайтесь. Как бы у нас не получилось долгой беседы.

— А что вам от меня надо? — напрямую спросила Тина, отмечая, как сейчас прогибается перед нею Эдвард Мрозовский.

— Эксгумация Германова. Нам требуется его могилу раскопать, а без вашего разрешения никак нельзя, — ответил Мрозовский, и мило улыбнулся, как будто он сию минуту предложил не раскопать останки её мужа, а всего-то — заказал в храме службу за упокой его души.

Тина побледнела, осунулась с лица, одно веко у неё задёргалось, а после и просто закрылось. Она так и упала на пол с одним открытым глазом.

Мрозовский никогда не любил все эти дамские обмороки. А уж, чтобы приводить в чувства, так всегда избегал этой неприятной миссии. Тина свалилась со стула как мешок с картошкой, а теперь лежала перед его столом. Стул валялся здесь же.

— Всё мне от вас одни неприятности, — тихо сказал Мрозовский, обеспокоенно поглядывая в открытый глаз Тины, и поднял стул.

Он вышел из-за стола, обошёл лежащую Тину, выглянул в окно и снова вернулся к Тине. Та лежала, не шевелясь и не подавая никаких признаков жизни. Мрозовский занервничал, постучал пальцами по столешнице и громко покашлял.

«Почему я вынужден приводить в чувства эту дамочку в своём кабинете? Как зыркать на меня, когда я за нею ухаживать пытался, так это пожалуйста, а как без чувств падать, так… Во-о-от! Нету у этой дамочки чувств! Точно нету!» — думал Мрозовский, стоя над Тиной и уперев руки в бока.

У Мрозовского жива была ещё обида на Тину, когда он, задрав ей юбки, пытался добиться желаемого. Тот случай не однажды им вспоминался, вызывая самую настоящую обиду. Ведь сам-то Мрозовский не имел ввиду ничего дурного, а всего лишь уединиться с приятной дамой, которой тогда так требовалась его помощь. А теперь как раз всё и наоборот: ему самому требовалась услуга от Тины. И он даже грешным делом подумал, а может закрыть кабинетик-то, да и под юбки нырнуть? Вот ведь она, лежит тут вся готовая, бери — не хочу.

Мрозовский подумал, что лучше дождаться, когда она в себя придёт, потому как эта дамочка и по морде может съездить — дорого не возьмёт. Он ещё недолго посмотрел на неё, утвердился в мысли, что эта Германова выглядит как настоящая пани, с нею можно и в оперный театр, и на приёмы разные. С такой спутницей он бы недурно смотрелся. Мрозовский налил из графина воды, набрал полный рот и разбрызгал всю её на Тину.

Тина тихонько застонала, зажмурилась и потёрла ушибленную от падения голову. Она открыла глаза и просто в упор посмотрела на Мрозовского. Тот, молча, протянул ей руку, помог подняться и сесть на стул. Тина села, одной рукой держась за голову, а второй отряхнула шуршащий шёлк юбок. Перед глазами у неё всё было расплывчато и даже пан сыщик напоминал привидение.

— Можно мне воды? — прошептала она.

— Конечно, пани Германова, — Мрозовский улыбался и заглядывал ей в глаза, как ни в чём не бывало.

Пока Тина жадно пила, в голову Мрозовского приходили разные мысли: «Что так испугало её? А, может быть, она боялась увидеть останки в гробу, ведь кто-то там мог быть, ибо говорили, что гроб был довольно тяжелым; а может наоборот, боится увидеть, что там кирпичи, позора и разговоров в маленьком городе не оберешься. Стоп! Кирпичи! Говорили, что гроб тяжелый, но там могли быть и не кирпичи. Раз уж Германов от могилы почти не отходит, значит, караулит её. Но не кирпичи же он там караулит, в самом деле».

— Вы, пани Германова, просили меня о бумаге на опекунство девочки? — излишне любезно спросил Мрозовский и напомнил: — Дочки Пасечника, что сидит по делу о гробокопателях.

— Просила, — ответила Тина. Она почувствовала женским чутьём, что сейчас он предложит ей обмен: одну бумагу на другую. И тот час же решила, что для неё очень неплохо, если Германова станут искать. Ведь в гробу-то его нету.

— Так я бы вам предложил равноценный обмен, — Мрозовский широко улыбался, потирая руки. — Я вам сейчас бумагу справлю, а вы мне подпишите документ, что не против эксгумации.

Мрозовский, как фокусник, извлёк из верхнего ящика стола папку на завязках, в которой лежали документы на опекунство. Он любил почувствовать себя добросердечным, да и, что скрывать, очень рассчитывал получить взаимность строптивой пани. Он всё равно собирался лично отнести их Христине в ателье, но раз уж такой случай представился…

Тина сразу поверила, что в папке те самые бумаги, что так нужны ей. И что с того, что этот пан Мрозовский такой безбожник и ничего у него святого нету. Но ведь сделал ей эти бумаги, вон и в папочку какую важную сложил. Тина подумала, что надо бы купить у пана Марека вырезку молодого кабанчика, запечь, да пригласить Мрозовского отобедать, в знак благодарности. А лучше курочку, чтоб кошерно, как того его религия требует. Вдруг от кабанчика откажется…