— Игнатьич, а ты давно работаешь у нас истопником? — поинтересовался Государь.

— Да уж давненько, Ваше Величество, — ответил он. — Прежде-то я на егерской службе состоял ещё у батюшки вашего, да и дедушку вашего застал, благословенного освободителя нашего, Александра Николаевича. А уж потом, как стало мне с егерскими обязанностями тяжело справляться, меня сюда и перевели.

— Так ты деда, значит, моего знавал?

— Так точно, Ваше Величество, знавал, — подтвердил Игнатьич.

Государь Николай Александрович уже чувствовал приятное тепло, волнами расходившееся по замёрзшему телу. Эта блаженная нега расположила его к откровенности.

— Интересно, а каким мой дед был в молодости? Тут давеча новости такие мне сказывали, будто у моего деда был внебрачный сын. Где-то под Гродно жил. Потом у него появилась дочь, которая теперь, после его смерти, претендует на престол, мол, она законная наследница, потому как её отец был старшим сыном моего деда. Главное, что документы у неё есть. Письма на гербовой бумаге с именными печатями, ещё там что-то. Ей уже правосудие вынесло приговор, а я вот сомневаюсь: если она наша родственница, если в ней течёт наша кровь, имеем ли мы право судить её? Может, её надо всего лишь ввести в семью, приблизить к себе? Может, в её действиях всего лишь обида на то, что она и её отец жили без полагающихся им привилегий? Разрывает мне это душу — не могу согласиться с приговором этой девушке, вдруг она действительно родственница нам? А юриспруденция говорит, что надо наказывать тех, перешёл черту. Иначе злоумышленники почувствуют слабинку и начнут облыжные действия. Вот что мне делать? Посоветуй, старик. И женщин казнить скверно, и оставлять преступление ненаказанным нельзя, и к тому же родственница, хоть и недружелюбная…

Игнатьич хлопотал у печи, подбрасывая поленья в разгорающийся огонь, и как-то между прочим произнёс:

— Под Гродно? Знаю я эту историю, Ваше Величество. На моих глазах всё это происходило. Я так и знал, что это боком вылезет, что всё это не пройдёт просто так. Да ведь я простой человек, разве смею я своё мнение высказывать? А вот поди ж ты, так и вышло.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи мне подробнее, что там происходило, — нетерпеливо произнёс Государь.

— Молодые мы тогда были, — начал свой рассказ Игнатьич, — и благословенный наш Александр Николаевич, тогда он ещё цесаревичем был, и его друзья из лучших семей, тоже молодые и горячие были. Да и я тоже возле них был, тоже парень был молодой. Так вот однажды на охоту поехали молодцы. Там, как водится, извиняюсь, выпили. Языки развязались, смелыми стали некоторые. Вот и зашёл промеж них разговор: хорошо, говорят, вам, Ваше Высочество, все вас любят и обожают. Стоит вам где появиться, как все готовы припадать к вашей длани и выполнять каждое ваше желание. А дедушка ваш, благословенно будь его имя, и говорит: не желаю, мол, чтоб меня любили только за титул и положение в обществе. Хочу, чтоб меня любили за то, что я есть на самом деле, за мою душу, за мои поступки. И не надо, чтоб меня любили все, так не бывает, пусть любят немногие, но искренне и честно, а льстивых и лицемерных не желаю вокруг себя видеть. А те толкуют своё: не будет такого никогда, потому как вы — цесаревич и станете государем, потому все будут выражать своё почитание. И будут вокруг вас всегда только льстецы и лицемеры. Они будут притворяться, изображать поклонение, а на самом деле будут завидовать и презирать. Выпили ещё, а там слово за слово, и наш юный Александр Николаевич и говорит: а вот вы судите о монаршей доле, а не знаете, что это такое. В том-то и беда, что окружены мы сплошь притворщиками и угодниками, попробуй тут разберись, где тебе правду говорят, а где лгут, заводя в западню. Ещё выпили. Один из присутствующих там, молодой граф Осенин возьми да и скажи дедушке вашему: а я, мол, имея такую власть, как у вас, готов был бы жить хоть и среди льстецов. Ещё по одной выпили, дедушка ваш и ответствует ему: а ты попробуй. Дам я тебе такую возможность. Мол, давай, ты побудешь в моей шкуре, называйся моим именем, узнаешь, что такое быть цесаревичем… Вот так, под винными парами и родилась эта идея. Осенин стал именовать себя наследником престола. Потом они попали в один графский дом, где их радушно принимал глава семейства, генерал. Осенин называл себя цесаревичем, принимал на себя всё внимание, а сам бесстыже глазел на дочь хозяина дома. Он её и соблазнил, а потом ещё письма ей писал на гербовой бумаге с печатями, это ему Александр Николаевич позволили использовать, для них это была игра, забава. Но когда оказалось, что обманутая девица беременна, игра закончилась. Осенин прекратил всяческую связь с ней, так и не сказав ей правды. Что уже там дальше было, мне неизвестно, а только я так и думал, что однажды появятся «наследники», называющие себя претендентами на престол, ведь у них на руках остались письма на гербовой бумаге с царскими печатями — это же неоспоримое доказательство. Вот такая вот история приключилась.

— Значит, говоришь, обманули девицу? Некий Осенин соблазнил её под именем моего деда?

— Так точно, Ваше Величество. Именно так всё и было.

— Где этот Осенин сейчас?

— Давно его нет в живых. Вскоре же после той истории не стало. Горячего нраву был молодой человек, где-то и схватил пулю. Стрелялся вроде тайно, дуэли-то запрещены были уже, а он нет, всё равно на своём стоял, буду стреляться и всё. Ну и застрелили его.

Вот значит как дело было! Вот так случайно Государь Николай Александрович открыл тайну дела, прогремевшего на всю империю.

Лиля ждала исполнения приговора. Суд был недолгим и вынес ожидаемое решение: смертная казнь. Она знала, что теперь ничто не изменит её судьбу. Она готова была принять свою участь и не писала прошений о помиловании. Ожидание казни было томительно жестоким. Она вскидывалась от каждого звука, каждого шороха — казалось, за ней идут, чтобы отвести на казнь. Откуда-то она знала, что казни производят на рассвете. Поэтому она боялась засыпать, зная, что пробуждение может совпасть с приглашением на смерть.

В тот день она лежала на своём топчане лицом к стене. Вдруг железный затвор лязгнул и дверь отворилась. Лиля резко повернулась за звук. Уже?…

— Вставай, — лениво произнёс тюремный надзиратель, — быстро, не задерживай меня.

Лиля молча встала и пошла с ним. Хорошо этому равнодушному надсмотрщику — сегодня вечером он придёт домой, обнимет жену, детей, сядет ужинать… А вот ей ужина не видать. Она не доживёт до вечера.

Сейчас её должны отвести к священнику, который исповедает её и благословит… А потом…

— Сюда заходи, — грубо сказал тюремщик. Он взял её за локоть и втолкнул в комнату. Лиля увидела в комнате незнакомого человека, стоящего спиной к ней. Кто он? Зачем её сюда привели?

— Я представитель царствующего дома, — обернулся незнакомец. — Государь просил меня прибыть к вам. Его Величество рассмотрел вашу историю.

— Я не просила о помиловании, — сказала Лиля.

— Попрошу меня не перебивать, — жёстко ответил посетитель. — Государь рассмотрел вашу историю и нашёл, что вы были пешкой в чужих играх. Вашу семью погубили, а вас использовали в своих целях. Это были недостойные люди, а главное, что вас, женщину, использовали в своих играх мужчины. Поэтому Государь постановил: он оставляет вам жизнь. Но для всех вы будете казнены, поскольку общественное мнение должно знать, что преступление всегда наказуемо. В газетах объявят об исполнении смертного приговора. Для всех вы будете мёртвой. Вам будут выписаны новые документы на другое имя и фамилию (вы же любите менять фамилии), вы поедете в ссылку на вечное поселение в Тобольск. В сопровождающих документах будет указано, что вы воровка. Да-да, вы будете воровкой и с этим клеймом вам предстоит жить в Тобольске. Никогда больше вы не сможете покинуть Тобольск. Надеюсь, вы довольны тем, что ваша участь изменилась и смертная казнь вас минует?

Лиля едва кивнула, понимая, что её мнение сейчас ничего не значит. Но она смогла произнести лишь одно — то, что мучило её всё время, пока она находилась в заточении: