– Иди сюда, – просит он, прикрывая глаза.
Флоренс укладывается рядом. Его лица больше не видно, но, кажется, это и было нужно.
– Я не помню своего отца, – тихо произносит он. – Мать говорила, он ушел, когда мне исполнился год. Подозреваю, он ее не выдержал, даже не осуждаю. Было бы здорово, если бы он забрал и меня, но, как видишь, этого не случилось.
– Как ее звали?
– Маргарет. Может, ее и сейчас так зовут, я не знаю. Слышал, она уехала в Лондон. Красивая была, я помню ее вьющиеся светлые волосы и тонкие пальцы. Правда, я на нее не похож – в отца пошел. Она все время так говорила: дурная отцовская порода.
Он обхватывает руку Флоренс своей и проводит ее пальцами по темному шраму на плече.
– Это первый, который я помню. Обожгла меня утюгом: притащил с улицы котенка, когда мне было года четыре. Кричала, что я принес кучу заразы и мы теперь будем жить, как в свинарнике. Чистота всегда была отдельным пунктом: ни пыли, ни соринки, не дай боже тебе оставить стакан из-под воды в мойке.
– Это ты сохранил?
– Ну я не настолько помешан, конечно, – в голосе сквозит улыбка, – но привычка полезная. И мне нравится убираться, это отлично прочищает голову.
Флоренс прижимается губами к шраму: ей становится страшно. Она больше не уверена, что выдержит эту историю, но ведь сама спросила. Думала, мать Джека умерла, но, кажется, все намного хуже. Не хочется представлять, насколько.
– Ожог долго заживал, – продолжает он. – Ей даже пришлось отвести меня к врачу и объяснять, что я сам полез к утюгу. Социальный работник заглянул, посмотрел дом и ушел ни с чем, а мать решила, что дедовские методы надежнее. Так в моей жизни появился ремень с металлической бляшкой.
Джек перемещает руку Флоренс ниже, к тому шраму на боку.
– Первое опоздание. Меня позвали праздновать день рождения одноклассника, как раз одна из мам обещала завезти домой, но я заигрался, и они уехали без меня. Я сел на автобус, но приехал на два часа позже, чем должен был.
Следующий шрам, едва различимый, оказывается чуть ниже.
– Ошибка в домашнем задании. Написал «почетать» вместо «почитать».
С каждым его движением Флоренс все труднее дышать. В этих коротких фразах боль, которую не должен испытывать ни один ребенок. Она вспоминает детей Паломы, которые на порядок непослушнее, но все равно получают от родителей только любовь, и не понимает, как можно так поступать с собственным сыном.
Не понял урок. Не помыл за собой посуду. Подрался. Просто достал.
Сдерживая подступающие слезы, Флоренс упрямо покрывает поцелуями его шрамы. Некоторые видны, другие скрыты за компрессом или такие, что она может нащупать только с его помощью – но за ними целая история ребенка, который получал наказание за любой проступок, даже воображаемый.
– До сих пор не знаю, чем я ей не нравился, – наконец заканчивает Джек. – Это только то, что оставило видимые следы, так-то там много всего было. В школе тоже били – зубрила, выскочка. Учился на отлично, вел себя как образцовый ребенок. И это в Манчестере, в государственной школе, представляешь?
– Нет, – честно отвечает Флоренс, укладываясь обратно ему на плечо.
Ей нельзя сейчас разреветься, даже если душа рвется в клочья. Она не знает, что сказать и как поддержать Джека, и одновременно с этим чувствует в его открытости столько силы, что сложно представить, насколько тяжело ему это дается.
– Когда мне было восемь, мы с Гэри впервые подрались за спортзалом. Ты его знаешь, у него любая дружба с этого начиналась. Позже он и Тыковку поколотил, и Леона. – Джек смеется своим воспоминаниям. – А потом никому не давал меня бить. Ноги расставит, голову вперед – чистый бык.
– И тогда появилась ба?
– Да. – Он накрывает ладонью ее плечо и целует в лоб. – Правда, только через год. Гэри уже потихоньку начал отходить, и мы много торчали у них дома. Я старался помочь ему с учебой, а мать была не против, это же лестно: сын настолько хорош, что подтягивает других. Ба заметила синяки. Ну и спросила аккуратно, даже не помню, что я тогда соврал.
Джек вздыхает и сжимает плечо сильнее.
– Через неделю социальная служба пришла снова. Целая комиссия, с полицейским и всем таким. Попросили меня в отдельной комнате поговорить с ними, а у матери на кухонном столе, представляешь, ремень лежал. Что-то я опять сделал такое, что ей не понравилось. В общем, они как меня увидели, забрали сразу и отправили в интернат. Система опекунов тогда толком не работала, я там еще болтался, пока ба не приехала. Насмотрелся на маленьких зверей, в приютах только такие остаются. Мать больше не видел, ей запретили ко мне приближаться.
Он замолкает, и Флоренс целует его, куда дотягивается. Как он все это выдержал? Маленький девятилетний мальчик, весь в синяках и шрамах, старается изо всех сил выполнять условия, которые ему выдвигает мать. Он учится, убирается, не опаздывает и тем более не ругается в ответ.
– Потом узнал, что ба подняла пол-Манчестера на уши, чтобы меня забрать. Ей для опекунства не хватало дохода, чуть ли не до мэра дошла. И когда ей разрешили, она в тот же день приехала. С тех пор, в общем, все и хорошо. Ба мне как настоящая мама, понимаешь? Не знаю, почему она это сделала, но я ей благодарен.
Голос Джека становится тише, и Флоренс боится поднять голову и увидеть его лицо. Она жмурится, не давая слезам выхода, и сжимает руки в кулаки.
– Простая манчестерская история, – произносит он после долгой паузы. – Знаешь, когда я понял, что с матерью правда было плохо?
– Мм? – вопросительно мычит она.
– У нас была итоговая контрольная, – в голосе Джека снова проступает улыбка, – и мы с Гэри оба написали ее неидеально. Я сделал несколько ошибок, очень глупых, он раза в два больше. Но у него это была лучшая контрольная за все время: когда он бабушке показывал результаты, чуть не танцевал. А мне стало страшно – ошибки-то есть.
Флоренс сама невольно улыбается, представляя, как маленький Гэри приплясывает на месте.
– Меня тоже похвалили, – продолжает Джек. – Я думал, сплю. В контрольной ошибки, а меня хвалят. Даже боялся, что это какая-то ловушка, сейчас поверю – и прилетит ремнем. Но нет, это ба. Она испекла нам пирог и сказала отпраздновать: мы ведь справились. Потом такое было каждый раз.
То, что она слышит, ужасно. Даже спустя столько лет он рассказывает о самом простом одобрении с неверием, и это прорывает внутри плотину. Флоренс больше не может сдерживаться: слезы катятся по ее лицу, которое она пытается спрятать у него на плече, но Джек только гладит ее по волосам.
– Прости, если история вышла слишком грустной, – произносит он мягко. – По-другому не получается.
Она прижимается к нему, несмотря на лед и чертово полотенце, обнимает за плечи. Слова никак не могут сформироваться во внятное предложение, да и на ум приходит все не то. Флоренс не знает, как поддержать его, как выразить сочувствие, которое переполняет.
– Мне так жаль, Джек. – Она поднимает заплаканное лицо и заставляет себя посмотреть ему в глаза. – Не представляю, что ты пережил, никто не должен такое… Господи.
Ничего не звучит правильно. Флоренс тянется к Джеку с поцелуем, приподнимается, ласково обхватывая его лицо ладонями, а из груди вырываются только нежные слова, которые почему-то слишком фальшиво звучат на английском.
Джек смущенно улыбается и обнимает ее в ответ. Он прикрывает глаза, подставляясь ее губам, и Флоренс вдруг чувствует, что это он настоящий. Скромный мальчишка, которому так не хватало самого обычного тепла. Внутри него спрятаны самые честные желания, и они настолько простые, что сложно поверить.
– Все уже хорошо, – произносит он, – много лет хорошо, правда.
Оба замолкают. Флоренс снова устраивается у него на плече, пытаясь осознать все, что услышала.
Ему повезло с бабушкой. Теперь понятно, почему это Джек звонит ей каждый день, а не Гэри. Оба любят ее по-своему, но тут… Это не соревнование. Она ведь по-настоящему спасла его. Большинство людей ограничились бы звонком в социальную службу. Сколько же нужно внутренней силы, чтобы не только в одиночку вырастить внука, но и забрать его друга, которого избивала собственная мать? И ведь оба стали вполне успешными людьми.
