«В краю, где я не была никогда…» В краю, где я не была никогда где горы вздымаются гордо и снег разноцветный хлопочет на сонных улицах города В краю, где спелые жизнеплоды манящие подлинно сладкие где шкуры змеиные сброшены в художественном беспорядке В краю, где я не была никогда на улицах с разными голосами в просторных и маленьких городах в квартирах пустых воскресает картинка со множеством пахнущих трав проросших салатовых юных и кто из них ты? а кто из них я? в заснеженном этом июне «Стою одна я на обочине сырой…» Стою одна я на обочине сырой, смотрю, как в поле рубят женщины капусту. Нам говорили… так давай всерьёз допустим, что найдены на сизой грядке мы с тобой. Лежала ломкая с костлявою спиной, листа расчётного касалась – холод хрусткий, и проплывало небо медленно и пусто, склонясь торжественно-нагое надо мной. Рукой обветренной со лба смахнула прядь, ко мне нагнулась, подняла, укрыла мать — судьба так просто подарила эту милость. А ветер крутит размышленья, полы рвёт, поля под паром приближают мой черёд. Давай допустим… что нам это не приснилось… Баня Толстые женщины В душной бане Крупные груди Мылят руками Я по колено Жмусь к своей маме Толстые женщины Плещут тазами Ищут глазами Маленьких деток Мне бы мочало И на табуретку Мыло не надо Бросьте верёвку Толстые женщины Как-то неловко Слушать смеяться Прятаться плакать Лучше бы с папой Гуляли с собакой Ну эту баню Душно и страшно Толстые женщины Полнометражны Полнозабыты что Полнораздеты Полно бояться Страха-то нету «В проводах повисают тучи…» В проводах повисают тучи, Как тугие жгуты кудели, Неразборчиво и колюче За окном гомонят метели, Подоконником барабанят; Снег то сыплется, а то сеется… Подремать бы тогда, но сна нет, Принимаюсь писать – не клеится… Неподвижна рассада в банках Майонезных, потёртых, старых, Солнце, горка и я на санках, Дядя Ваня и сумка тары. Сон ведёт диалог с метелью, Наготой своей беспробуден: То затихнет, прильнёт фланелью, То шамански дерёт свой бубен. В окна медью втекает утро, Неподвижна рассада в банках, Я уснула на миг как будто И с восторгом лечу на санках. «Помещение не потерпит…» Помещение не потерпит моего в него помещения безответственно наглого архимедодвижения приводящего к частному боговымещению из прокуренного с розовыми обоями и сухим декабристом на подоконнике возмущение и переполненность одиночеством трёхстворчатого шкафа немого патефона и побитого пылью трюмо восхищение и самолюбование электрического щитка бесстыже белеющего в этом теперь сугубо человеческом месте так если Бог везде то сила моего вымещения равна силе вмещения Его в меня меня в меня и нас в помещение прости, Архимед «К тёплой стенке я спиной, чуть дыша…» К тёплой стенке я спиной, чуть дыша, Листья клёна за окном задрожат, Встречу с прошлым буду ждать, придержав Прозу будней, чтобы зов был услышан. Развернётся колесо, не спеша, Нам давая не единственный шанс, Вздрогнет радостно ворона-душа И взметнётся с асфальта на крышу. Меж деревьев, над домами кружа, Очеркнёт пером, как след от ножа, Наших слабостей оскал обнажа, Перед бурей усилит затишье. Окна скользкие от пота визжат, И не страшно, на гашетку нажав, Расстрелять себя до дна, до гроша, Оставаясь шрифтом на афише. И так часто не туда добежав, И так глупо номера растеряв, Не поймав ни одного миража, Не допишем наших дней восьмистишья. «Когда листва моя истлеет…» Когда листва моя истлеет, померкнет надо мной звезда, я узловатым отраженьем в пруду и чайкой в проводах, в чужих руках пустой страницей, вчерашним небом ноября, я в черепах квартир, в глазницах заброшек не найду себя. И став наивным первым снегом, рисунком линий на руке, качаю воробьёв несмелых, в промёрзших веках, в гамаке. Я на свету чужих событий стеклянным отзвуком дождя, прозрачным кадром, тонкой нитью истосковался без тебя. Я стану кожей океана, солёным ветром на губах, строкой сожжённого романа, нелепым ангелом в цветах, я представляю не природу, под холм ложатся тени слов, я жду весну, я жду свободу и не вступаю в бой часов. |
