– Ты не моя дочь, но иногда мне кажется…

Инесса оперлась руками на диван и кое-как поднялась.

– Спи. – Шмыгнула носом и пошатываясь вышла из комнаты.

Я уткнулась лицом в подушку и заплакала. Только бы она не услышала.

«Мам, мне здесь не нравится. По вечерам город похож на яркую разноцветную картинку, но большую часть суток он серый, шумный и вонючий. Некоторые люди вызывают у меня желание убежать, спрятаться. А ещё иногда внутри возникает болезненное ощущение, похожее на спазм в желудке, которое не предвещает ничего хорошего. Как будто я перехожу бурную реку по сколькому бревну и вот-вот упаду. Что-то случится. Но тогда я думаю об Инессе и Егоре. Их нельзя бросать. Я должна быть рядом».

Почему родители решили поселиться в лесу, я могла только догадываться. Долгое время я думала, что так живут все люди, но позже поняла, что мы не такие, как все. Вокруг не было никого, с кем можно было бы себя сравнить, а те, кто заглядывал в нашу избушку – охотники или грибники, – общались с нами, как с чудными зверушками: поглядывали с опаской или напротив с излишним любопытством, держались осторожно или высокомерно. Изредка приходили городские – люди откуда-то издалека, которых манили слухи о живущих в лесу отшельниках. Отец с ходу отличал тех, кто являлся с добром, от тех, кто хотел чем-то поживиться: тайным знанием или славой. С первыми он вёл себя сухо и насмешливо, вторых сразу выставлял за порог.

Когда я немного подросла, узнала, что отец успел повидать мир. Он был на настоящей войне, но никогда не рассказывал об этом. По его словам, только любовь к маме и жизнь на природе спасли его от саморазрушения. Странное слово – саморазрушение. Зачем человеку себя разрушать?

Отец считал, что мир катится в тартарары: люди ненавидят друг друга, калечат, убивают, а ещё они страдают, болеют, спиваются. Он часто повторял: «Человечеству осталось недолго. Нас сметёт или смертельный вирус, или война, или природная стихия. Но скорее всего люди сами станут причиной своей гибели. Шанс есть лишь у тех, кто чист душой и умеет выживать».

Отец описывал города как скопище высоких каменных домов, над которыми висит низкое, свинцово-тёмное небо. Там никогда не светит солнце, а воздух пропитан гарью и вонью. Люди передвигаются по одним и тем же маршрутам, как механические куклы: дом – работа – дом. Они ничего не чувствуют и измеряют ценность всего деньгами: чем больше у тебя денег, тем ты круче.

Иногда я покупалась на его рассказы и представляла, что там, за лесом, раскинулся не прекрасный мир, а настоящий ад, где влачат своё существование полуживые мужчины и женщины. Было одновременно и страшно, и жалко их. Но я быстро смекнула, что отец рассказывал ужастики, только чтобы удержать меня дома.

Изоляции отцу было недостаточно, он стремился к полной независимости и самодостаточности, чтобы мы смогли выжить, даже если исчезнет весь мир. Готовили на огне и газе, воду носили из ручья, овощи выращивали на огороде, разводили кроликов и кур, на зиму делали тушёнку, квасили капусту, сушили грибы.

Мы не пользовались стиральной машиной, компьютером, телефоном, но нам всё равно приходилось зарабатывать деньги, чтобы покупать вещи, которые нельзя достать бесплатно или произвести в кустарных условиях: керосин, патроны, гвозди, муку, соль.

Отец будил нас с мамой всегда в одно и то же время – в пять утра. Летом мы выходили из дома и опрокидывали на себя по ведру воды, потом бегали, приседали, отжимались, до тех пор, пока пот не прошибёт. Зимой он выгонял нас в темноту и мороз в ночных рубашках, заставлял ходить по снегу и умываться им, пока «не слетит сон», и снова делать упражнения. В десять лет я могла двадцать раз подтянуться на перекладине и за четыре с половиной минуты пробежать на лыжах один километр.

Он боялся болезней и надеялся таким образом закалить наши тела. Мы и правда не болели. Дух укреплялся полным подчинением. Мне всегда казалось, что ни в одном монастыре мира нет таких строгих правил: не возражать, не жаловаться, не повышать голос, не обсуждать жизнь других людей.

Отец никогда нас не бил, но этого и не требовалось, мы просто замирали перед его гипнотизирующим взглядом и молча делали что положено. Мама боготворила его, я боялась и слушалась.

Иногда он приходил в ярость на ровном месте, из-за пустяка, и крушил всё вокруг. На этот случай я придумала правила: если находишься рядом, присядь, закрой глаза и не двигайся, если поодаль – беги. Оба варианта помогали справиться с резким удушающим ужасом и пережить время, на которое мир переставал существовать.

Сразу после погромов отец брал ружье, подавал знак Русе – рыжему мохнатому кобелю, помеси алабая и дворняги, и скрывался в лесу. А когда через день или два возвращался, осунувшийся, молчаливый, с пустыми глазами, чинил поломанную мебель, и мы делали вид, что ничего не произошло.

На следующий день я помалкивала. Тётя забыла о ночном разговоре или сделала вид, что забыла. Возможно, ей было стыдно из-за того, что она напилась и выплеснула на меня сокрытое глубоко внутри. Такой болью можно поделиться или с самым близким человеком, или с незнакомцем. Кем она считала меня?

Я не питала иллюзий, что тётя полюбит меня, но теперь поняла: жестокой её сделали горе и одиночество. И это изменило всё. Я не могла ненавидеть человека, на долю которого выпало то, что мне и не снилось. Кроме сочувствия во мне разгорелось любопытство. Я хотела узнать историю своей семьи. А иначе зачем я здесь?

Немного осмелев, я решила расспросить Инессу. Если о бабушке и дедушке мне рассказывала мама, то о самой маме, а тем более об отце я знала слишком мало. Их жизни словно прервались и начались заново в тот момент, когда они ушли в лес. Всё, что было до, лежало под замком в сундуке памяти. Помню, как мама рассердилась, когда я однажды спросила, почему они с папой оказались здесь.

– Что за глупый вопрос? Потому что здесь хорошо и спокойно. Потому что мы сами себе хозяева.

– Но ведь в городе твоя семья.

– Моя семья – это ты и папа.

– Неужели ты ни по кому не скучаешь?

Она так сильно схватила меня за локоть, что я чуть не вскрикнула.

– Много будешь знать – скоро состаришься! А ну марш мыть посуду!

Наученная горьким опытом, я не лезла к тётке в душу, но ждала подходящего момента. Долго ждать не пришлось. Как-то вечером я вернулась домой после закрытия магазина и застала её наворачивающей круги по кухне с бокалом виски в одной руке и тлеющей сигаретой – в другой. Сжатые губы, заострившиеся скулы, красные пятна на коже. Она была в ярости.

Увидев меня, Инесса недовольно скривилась и сделала большой глоток из бокала. Понятно, делиться со мной наболевшим – всё равно что открыться перед прислугой, но я подумала, что смогу умаслить родственницу, если постараюсь.

Я молча пошла к раковине, помыла руки и открыла холодильник. Завтра нужно сходить за продуктами, но и сегодня есть, чем поживиться. Отправив на гриль два говяжьих стейка и быстро порезав салат из овощей, я накрыла на стол, плеснула себе томатного сока и села.

Аромат и шипение жарящегося мяса подействовали на Инессу благотворно. Она не подобрела, но по крайней мере перестала делать вид, что меня не существует. Её прорвало.

– Уволила сучку!

– Надьку? – переспросила я, уже зная ответ. Хотя я проводила в магазине не так много времени, было видно, что тётя недовольна работой этой высокомерной девахи.

Инесса, почуяв заинтересованного собеседника, отпустила вожжи.

– Шлюха силиконовая! Доигралась! Как можно было флиртовать с мужем Быстровой, пока его благоверная в примерочной? Ну да, задержалась, ну заскучал мужик… Но Быстрова десять лет у меня одевается, по пол-ляма в месяц оставляет. И тут это чучело безмозглое… О-о-о, как я зла! Столько сил потратила, чтобы восстановить статус-кво. Ладно, сил – ненавижу жопу лизать.