Я постояла ещё немного, мучительно подбирая слова, чтобы оправдать торжественность момента, но ничего не смогла придумать.

– Как говорит мама, лучше искренне промолчать, чем красиво соврать. Прощайте. Я постараюсь прийти ещё.

Отворачиваясь от могил, я почувствовала ледяное прикосновение, которое пробралось под куртку, кофту, ознобом прошлось по коже от поясницы до шеи и впилось в основание черепа. Боль сжала голову раскалённым кольцом.

Я соврала. Никогда больше не переступлю границы этого страшного места. Не понимая, что так напугало меня, я поморщилась и ускорила шаг.

Всё, что я знала о мире, – я услышала от родителей или прочитала в книгах. Отец собрал целую библиотеку: на полках стояли учебники по математике, биологии, истории, тома русских классиков, философские труды, справочники и энциклопедии. Книги стали моими единственными и лучшими друзьями, учителями, спутниками. Они никогда не спорили, не осуждали, но с готовностью делились откровениями, осушали слезы, растворяли страхи. А ещё книги обладали волшебной способностью изменять время и пространство, переносить в неведомые дали, знакомить с удивительными людьми.

Я читала сколько себя помнила, каждый день, в любую свободную минуту и всё подряд: от старых газет до медицинской энциклопедии. Была у меня и обязательная программа. Отец настаивал на том, чтобы я училась.

– Дома лучше. За десять лет, или сколько там нынче учатся – одиннадцать? – ты у меня университетскую программу освоишь. Только не ленись. Мозг нужно тренировать не хуже мышц. Случись что, выживешь, потому что будешь умнее остальных, – говорил он.

Сначала со мной занималась мама, потом, лет после восьми, отец. Он даже свой распорядок поменял ради этого: каждое утро, с девяти до двенадцати часов, в любое время года, без выходных и каникул, мы садились за учебники и тетради. Иногда он был жёстким учителем, иногда расслаблялся и начинал рассказывать истории, которые я слушала как завороженная: о созвездиях и космонавтах, о том, как появились горы, где находились древние моря, о людях, которые совершали революции и развязывали войны.

Но мысль о школе и желание учиться вместе с другими детьми не покидали меня.

Однажды я мыла посуду в Речушке: тщательно натирала песком каждую тарелку, споласкивала и складывала в ведро. Тяжелее всего давалась сковорода, на которой я жарила картошку, – жир никак не хотел отдираться, и я уже подумала, что стоит подогреть воду и плеснуть кипятком в чёрное нутро, как вдруг услышала сердитый голос мамы. Сначала она что-то громко и быстро говорила, потом перешла на крик.

Слов я разобрать не смогла, но поняла, что она пытается в чём-то убедить отца. Мама, всегда тихая, ласковая, спокойная, никогда не поднимала голос ни на кого из нас, и уже тем более не спорила с мужем. Мои руки покрылись гусиной кожей. С отцом нельзя так разговаривать!

Я бросила посуду и поспешила к дому, на бегу вытирая мокрые ладони о подол юбки. Казалось, прошло не больше десяти секунд, но когда я выскочила на поляну, отец вешал на баню навесной замок. Противный металлический щелчок, и ключ исчез в кармане брюк.

– Выпусти меня! Сейчас же!

Мама колотила в дверь с обратной стороны, а я стояла, раскрыв рот, и не могла понять, что делать: накинуться на отца или разразиться громким плачем.

Он поднял кулак и погрозил им в сторону бани, резко развернулся и только потом заметил меня. Посмотрел так, как будто не узнал, а потом, разделяя слова, произнёс:

– Ты. Никогда. Не пойдёшь. В школу. Ясно вам обеим?

В этот день отец остался дома. Накормил кур и кроликов. Приготовил ужин. И только ночью, когда он уснул, я выскользнула из дома и подбежала к бане. Позвала маму. Спросила, можно ли украсть ключ из его брюк, – она запретила, как запретила и разбить окно, чтобы передать ей еды. Я знала, что внутри есть вода, значит, мама не умрёт от жажды, но в бане не было ни единой крошечки съестного.

Она не рассказала мне, из-за чего поссорилась с папой. Ходить в школу, живя здесь, я бы всё равно не смогла – слишком далеко до города. Неужели она хотела отправить меня к бабушке с дедушкой, чтобы я начала учиться? Но поверить, что мама готова расстаться со мной, было невозможно. Ясно одно – они поссорились из-за меня.

Следующие дни я провела в оцепенении, а чувство вины за то, что случилось, не покидало меня долгие годы.

Комната, которая теперь считалась моей, когда-то была кабинетом дедушки. Домашнюю библиотеку собрала, конечно, бабушка. Я поняла это по выбору книг: Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Ахматова, Цветаева – классики девятнадцатого и двадцатого веков стояли аккуратными собраниями сочинений с первого до последнего тома. Но ни одного тома фантастики или детектива на полках не было. Не менее полно была представлена и современная литература, отечественная и зарубежная. Я была уверена, что бабушка покупала и читала книги до самой смерти. Интересно, от чего она умерла? Но Инесса наверняка не расскажет.

Иногда я представляла дедушку сидящим за массивным столом, под жёлтым светом лампы, с ручкой в руке. Он что-то писал в толстом журнале. Делал длинные паузы, поправлял очки на переносице, бросал задумчивый взгляд в окно. Вдруг он что-то сочинял? Стихи, рассказы или даже романы? В такие моменты я улыбалась, но чувствовала грусть, от того что мы не успели встретиться и узнать друг друга. Возможно, в другой жизни.

Помимо стола, диванчика у окна и многочисленных стеллажей с книгами здесь имелось зеркало. Старое, мутное, оно вытянутым овальным глазом подглядывало из дальнего угла, и казалось, что от него до сих пор не избавились только благодаря раме с затейливой резьбой, которая придавала зеркалу вид ценного антикварного предмета. Я представляла бабушку, которая по вечерам приносила дедушке чай. Ставила пузатую кружку в цветочек на стол и, боясь отвлечь его от работы или чтения, молча уходила, украдкой бросив взгляд на своё отражение в этом самом зеркале.

Инесса книгами не интересовалась. Она вообще почти не заходила сюда. Наверное, комната изредка становилась ночным прибежищем для перепившего гостя, но большую часть времени здесь просто копилась пыль.

Я подошла к зеркалу. Пожалуй, впервые в жизни мне захотелось сравнить себя с другими женщинами. Серая мышь, да и только! Нужно обрезать волосы и сделать модную стрижку. Выщипать брови. Накрасить глаза. Но как? Купить косметику? Зайти в парикмахерскую на углу?

Я покрутилась вокруг своей оси и вздохнула. Разве может Егор влюбиться в такую девушку? Нина, например, носит серёжку в носу и одевается так, что глаз не оторвать, особенно от зоны декольте. А ещё она раскованная, весёлая и делает всё, что хочет.

«И тем не менее она не его девушка! А ты вот-вот ею станешь…» – промелькнула мысль.

Я отошла от зеркала и присела на краешек дивана. Завтра мы идём в театр, а мне нечего надеть.

Инессу я нашла в гостиной. Развалившись в мягком кресле и вытянув ноги на танкетку, она щелкала пультом от телевизора, не задерживаясь ни на одном канале дольше тридцати секунд. Глядя на неё, я засомневалась, точно ли она родная сестра мамы. В смуглой, экзотичной Инессе чувствовалась южная кровь, в то время как мы с мамой были высокими, русоволосыми и бледными.

– Тётя, – робко позвала я.

Она подняла на меня недовольный взгляд.

– Мне нужна твоя помощь. Мы завтра с Егором идём в театр, а я не знаю, что надеть. Как одеваются в театр?

Инесса вопросительно приподняла бровь и рассмеялась.

– А ты шустрая, да? Уже свидание? Не дури голову, надень, что нравится. Платьишко, туфельки, да хоть джинсы. Сейчас никто не ходит в театр в боа и шляпках.

Инесса вернулась к пульту и продолжила переключать каналы, словно разговаривала не со мной, а с телевизором.

– Но не вздумай с ним спать! Он тебя трахнет и тут же переключится на другую. А я не собираюсь тебе сопли подтирать. Если залетишь, дам денег на аборт и выставлю на улицу. Уяснила?