Гаухолс взмахнул мечом, оружие загорелось безжалостным огнём хаоса, смертоносной бурей, катастрофически всепоглощающее желание ликвидации оппонента, ставящий под сомнение успешное выполнения миссии. Вторая свободная рука заряжалась частицами, предположительно, искровым разрядом электростатического заряда, сопровождающийся ослепительной вспышкой и резким звуком. Выглядела как картина с богом-громовержцем, готовящийся швырнуть снаряд в сторону неприятеля, подарившая озадаченному сопернику все прелести статического электричества, испепеляющая все внутренности в считанные секунды.
«Еще один внебрачный отпрыск Зевса? Ты просто смешон! Твои потуги навести устрашающие впечатления просто ничтожны!»
Молния со всей силы полетела в Кирка. На удивление защищающегося, он смог увернуться от быстрого «фугаса», но… раскалённая сталь пронзила грудную клетку. Откуда-то изнутри вырвался сдавленный, едва слышимый вздох. Сожаление. Боль. Агония умирающего тела и беспомощные терзания вечного, по своей сущности, сознания. Один легкий толчок, и бездыханное тело упало на пепельные хлопья, словно на мягкую перину. Постель для странника, чей путь наконец-то завершился. Стеклянный взгляд, устремленный в темное, мрачное небо, освещаемое, разве что, огнем затухающего в его глазах жизни. Агония величественной и древней звезды, в сравнении с которой, всё сущее кажется ничтожным. Горячая кровь, стремительно окрашивающая хлопья в багровые тона. Улыбка. Болезненная гримаса, в которой каким-то непонятным образом читалось блаженство. Рваные, мятые, окровавленные куски доспехов. Рассеченный надвое клинок, чью рукоять до последнего момента сжимали, в искренней надежде, что заточенный кусок металла способен принять весь удар на себя. Каждая клеточка тела вспыхнула изнутри, словно пытаясь сказать: «Нет, только не так, конец не может быть таким», а затем застыла в этом беззвучном крике. Сквозь застилающий глаза туман, он увидел, как огненный венец вспыхнул и взорвался, окутывая всё вокруг испепеляющими языками пламени. Последний образ, который промелькнул в умирающем сознании — мрачный силуэт, положивший конец этой короткой битве. Огненная волна достигла его, окутывая пламенным смерчем. Агония умирающего тела сменилась острой вспышкой боли, за которой следовала пустота, дарующая блаженный покой. Тело смертно, но сознание, по своей сущности, вечно. Глубокий, жадный вдох отозвался глухой болью в груди. Затем ещё один, не менее жадный до объемов кислорода, но уже не такой болезненный, и вот дыхание вернулось в привычный бессознательный ритм. Ослепленные светом глаза щурились, пытаясь привыкнуть к ложным солнечным лучам. Попытавшись закрыть их ладонью, он понял, что руки всё ещё ватные и очень плохо слушаются. Пара несложных движений, и контроль над телом вернулся окончательно. Нерешительно встав, параллельно оценивая общее состояние организма по шкале от «очень плохо», до «приемлемо, жизнеспособно», он согнулся от пронзительной боли в груди, словно кто-то вогнал в него довольно большой гвоздь прямо в сердце. Или стандартный по своим размерам меч.
Гаухолс — это мрачный, неподвижный силуэт, сидела в центре круга, покрытая тонким слоем копоти и пепла и сжимала в руках длинный меч, воткнутый почти по самую рукоять в землю. Складывалось впечатление, что она застыла в беззвучной молитве. Молитве по тем павшим людям, осмелившихся пойти против самого главного существа этого подземелья, нашедшим покой под импровизированным пепельным саваном. Изнывающий от любопытства Безымянный подошел ближе в попытках разглядеть её получше. Она была облачена в черные, местами проржавевшие и пробитые, пережившие многие сражения, лёгкие доспехи. Шлем, оканчивающийся неким подобием венчающей короны, защищал голову, скрывая за забралом мрачную, безмолвную пустоту. На плечах и за спиной болтались рваные лохмотья, бывшие когда-то плащом. Руки в железных перчатках сжимали рукоять ржавого меча с причудливым, витым лезвием. Смертоносное оружие покоилось воткнутым в землю, выжидая своего часа. Меч и копьё. Кровь несчастных засохла на клинке и, смешавшись с ржавчиной, окрасила лезвие в бурые тона. От Гаухолса веяло холодным запахом смерти, горечью утрат и глухим чувством безнадежной тоски от бессилия перед лицом своего предназначения — найти то, что заново возродит подземелье и убить всякого, кто осмелится встать на его пути. В руках Гаухолса была кровь невинных и виновных, под ногами хрустели разбитые надежды и мечты, а в воздухе до сих пор слышались слабые крики умирающих, до самого конца пытающихся схватиться за свои жалкие угасающие жизни.
Медленно подняв голову, Гаухолс заметила идущего к ней Безымянного в тоскливом молчании. Обреченность. Безмерная вина. Сожаление.
— Встретить такого, как ты, незнакомец, не случайность.
С этими словами Безымянный вытащил свой двуручный меч и, отбросив все раздумья и сомнения, бросился в атаку. Необдуманное, слепое нападение приводит к известным, бескомпромиссно летальным последствиям. Раскалённая сталь пронзила грудную клетку, пройдя сквозь кости и сердце, как горячий нож сквозь сливочное масло. От удивления и неожиданности его глаза расширились, а из горла вырвался жалкий, сдавленный хрип вперемешку с кровью. Каждую клеточку тела пронзила острая боль, мысли забились в бешеном темпе, обжигающее чувство обиды очень гармонично вписывалось, являясь прекрасным дополнением к раскалённому клинку в груди. С чавкающим звуком меч покинул его тело. Бессильно упав на колени (ноги отказывались подчиняться и держать туловище), он с трудом поднял голову и встретился взглядом с Гаухолсом. Снедаемая горькой тоской, Гаухолс смотрела на его окровавленное лицо и в её взгляде читалось одно — сожаление. Один лёгкий толчок, и тело рухнуло на мягкое белое покрывало. Стеклянный, безжизненный взгляд уставился в мрачное, тёмное небо, освещённое слабым огнём умирающего. Агония тела, несовершенного и смертного по своей природе, просто ничтожество, в сравнении с агонией умирающей звезды — такой величественной и красивой когда-то, а ныне гибнущей в собственном огне. И даже эта агония не сравнится с беспомощными терзаниями чистого и вечного, по своей сути, сознания. Сквозь застилающий глаза туман, он увидел, как огненный венец ярко вспыхнул и взорвался, окутывая всё вокруг испепеляющими языками пламени. Последний образ, который промелькнул в умирающем сознании — черный силуэт, тонущий в ослепительном и яростном танце стихии, но абсолютно не поддающийся разрушительному воздействию огня. Мрачный, безмолвный силуэт Гаухолса. Огненный смерч поглотил его тело, испепеляя каждую клеточку, обращая в безжизненный прах.
Тяжело вздохнув, Гаухолс села возле горстки остывающих углей и печально улыбнулся. Маленькое пламя танцевало, проживая последние мгновения своей жизни, искры взлетали в небо и кружились в сверкающем танце.
Но...
Попаданец покидает тело. В этот сосуд возвращается нечто иное. Вероятно, этому поспособствовало уничтожение кубического мануфракта и гибель рук от Хранителя Кристального Подземелья.
Безумие и отчаяние – позывы непримиримые, противоборствующие испокон веков. Голод всегда толкал смертных вперёд, на поиски пропитания, а страх загонял их в укрытия и сковывал на месте. Действие и бездействие
Философы и демагоги любят рассуждать, что произойдет, если неудержимая сила встретит незыблемую стену. Но как насчёт того, что оба абсолюта окажутся намертво сплетены в одном сознании. В одной детской душе.
Что будет тогда?
Взрыв.
Под давлением парадокса оболочка души Безымянного лопается, подобно стекляшке, и живительная эссенция – самая суть Безымянного, начинает изливаться вовне. Тьма не беспокоится, так и задумано. Человек ни за что не пережил бы такой метатравмы, однако законный Хозяин Тьмы – уже не человек.
