– О, прэкрасная Умылачка! Мая сердце радуется при виде твоих глаза, – склонив голову, пропел он.

Ужасный южный акцент купца резал слух. Как выяснилось, он был знаком с сестрой через Годслава, ее мужа, к которому сегодня поплывет Умила. Торговца звали Аршак, он был византийцем. Сквозь аляповатый наряд я заметил нательный крестик.

– Уважаемый Аршак, вы христианин? – Кажется, я знаю, кто мне поможет определиться с датой моего попаданства.

– Да, паштенный, – немного напрягшись, произнес купец.

Паштенный? А, это он не смог выговорить слово «почтенный».

– А вы не подскажете, какой сейчас год по вашему летоисчеслению?

– Шэссот триста тридцат чэтвертый гот ат сатварэния мыра, – с удивлением ответил византиец.

– А от Рождества Христова?

– Васэмсот двадцат шыстой, – с удивлением ответил византиец.

Получив ответ, я потерял интерес к нему и, поблагодарив за ответ, погрузился в думы. Рюрика пригласили на княжение в восемьсот шестьдесят втором году. До этой даты еще тридцать шесть лет. Сколько ему было, когда он стал правителем Новгорода? Лет сорок? Значит, он сейчас маленький карапуз. Да простит меня славный род Рюриковичей. Что вообще происходило в восемьсот шестьдесят втором году? Не знаю. Не силен я в истории, тем более в датах.

Умила подарила мне толстую восковую свечу с просьбой не спалить свою хижину. Сестра также купила отрез ткани и передала мне с наказом отдать матери. Сначала я не понял, о ком идет речь, но потом до меня, как говорится, дошло. У меня есть мать по имени Руяна, а еще сестра Радуна. Вторая сестра тоже замужем за соседским вождем. Ее в городе нет. А мать сегодня приплывет с дядей. Вот это новость. Если с Гостомыслом и сестрой проблем не было по части признания родственных связей, то с «мамой» могут быть вопросы. Если Гостомысл не особо много внимания уделял Ларсу, а Умила просто очень добрая девушка, следовательно, с ними не возникало косяков по признанию меня Ларсом, то что будет с «мамой» – большой вопрос.

После рынка мы пошли на пристань, где уже стоял Гостомысл возле огромной ладьи. Умила тепло попрощалась с отцом и обняла меня, украдкой уронив слезинку.

Я с Гостомыслом смотрел вслед уплывающему судну. За два неполных дня я успел привязаться к этой девушке. Чистосердечность и легкая наивность, которую так редко можно увидеть в моем времени, были свойственны Умиле и делали ее потрясающе обаятельной.

Запах реки приятно расслаблял. Гомон города за спиной убаюкивал. В руках у меня был отрез ткани для матери и подаренная мне свеча. Я снова вспомнил о предстоящем знакомстве с матерью Ларса. Встреча с новыми родственниками вызывала беспокойство.

– Она так и не смогла помириться с Руяной, – прошептал отец.

Так вот почему дочь не дождалась приезда матери. Теперь понятно, почему Умила умчалась раньше приезда Руяны. Между ними какая-то кошка пробежала.

– Что они не поделили? – не сдержав любопытство, поинтересовался я.

Отец удивленно посмотрел на меня, но потом, вспомнив, наверное, про мою амнезию, снова взглянул на удаляющееся суденышко, превратившееся в точку.

– Руяна была против брака с Годславом, а я ничего не мог поделать. Я всегда баловал Умилу, – с улыбкой начал рассказывать отец, – она всегда останется в моих глазах ребенком. Годслав раньше был очень жесток, хитер и коварен. Брак с его родом дал нам большие преимущества. Иногда мне кажется, что только благодаря этому браку словенское племя смогло набрать нужную силу для того, чтобы быть на равных с соседями. Руяна боялась, что жестокий Годслав будет обижать Умилу, поэтому делала все, чтобы этот брак не состоялся. Я не знаю, что именно произошло в тот день между ними, но однажды Умила сбежала с Годславом. Мне пришлось собираться в поход. – Гостомысл широко улыбнулся. – Шел на войну, а в итоге попал на свадьбу. С тех пор Умила не общается с матерью, а Руяна слишком горда, чтобы сделать шаг к примирению.

Вот уж страсти какие. Средневековые семейные разборки. Эта ситуация много говорит о матери Ларса. И это еще больше заставляет меня нервничать в преддверии встречи с Руяной.

– Ступай к себе, сын. – Гостомысл положил руку на мое плечо и успокаивающе похлопал.

Я пошел в свою избушку. Зайдя в нее, я первым делом закрыл дверь изнутри и зажег свечу, умудрившись раскопать уголек в полупотухшей печи. Подарок для матери положил на кровать. Отодвинув стол, заметил небольшое металлическое кольцо, прикрученное к бревенчатому полу. С помощью несложных манипуляций я смог открыть подземную часть своего жилища. Дверца оказалась небольшой, но достаточной для того, чтобы я смог протиснуться в проем. Внизу оказалась лесенка. Осторожно ступая по ступеням и стараясь не уронить освещающую мой путь свечу, я спустился вниз.

Вытянув руку, я осторожно водил своим древним фонарем из стороны в сторону. Полушоковое состояние ничто по сравнению с тем, как сильно отвисла моя челюсть. Откуда все это у семнадцатилетнего Ларса?

Подвальный этаж моей избушки был шире самой избы, размером пять на пять метров. Под неярким светом свечи видны богатства, которые вызывают ряд настораживающих мыслей о происхождении этих предметов. Здесь были и сундуки с материей – не шелк, но что-то похожее, и различные предметы утвари, причем не только серебряные. Были и книги на латыни, сложенные стопкой.

Но удивили меня больше всего не сундуки с тканями и стопки книг. В центре помещения возле ящиков с вином стояла картина. Именно она привлекла больше всего внимания. Ай да Ларс, ай да негодник. Подобное полотно даже в мое время относилось бы к «шедеврам» на грани эротики и откровенной порнографии. Голая женщина с таким же мужчиной переплелись телами в любовном экстазе. Для девятого века такая живопись более чем провокационная. Если обратить внимание на колонны и оливковые деревья, то изображение передает событие древнегреческой эпохи. Даже думать не хочу, зачем молодому Ларсу подобная картина, причем, судя по ее местоположению, она центральный экспонат всего этого богатства. Пубертатный период парня, наверное, был тяжелым. Может, картина его спасала.

К моему глубочайшему сожалению, гор золота не нашел, но парой поясных кошелей с серебром разжился. Очень хотелось хотя бы какого-нибудь подарка от судьбы-злодейки, бросившей меня в это время. Подвал вызвал больше вопросов, чем ответов. Надеюсь, что сестричка в следующий приезд расскажет мне, откуда она знает про эту «пещеру сокровищ». Интересно, а картину она видела? Срамота-то какая.

Ухмыляясь, я поднялся из погребка и поставил все на свои места. Затушив свечку, я направился в дом Гостомысла. Нужно поговорить с ним по поводу похода. Может быть, получится подвинуть его сроки или же выклянчить разведывательную вылазку в стан Гунульфа.

Вечерело. Солнце садилось за горизонт. Пахло тиной и дымом. Группа мальчишек пронеслась с гиканьем в сторону пристани. Навстречу мне шел отец. Сообщив о прибытии ладьи с матерью и дядей, я поменял первоначальный маршрут, и мы направились к берегу реки.

Пришвартованное судно было самым большим из виденных мной в этом времени. Полосатый красно-белый парус и ряд щитов по бортам делали его похожим на драккар. С кораблика тонкой ниткой выходили люди, разгружая его. Шум, производимый моряками, наверное, не меняется из века в век. Незамысловатая ругань и шутки, смех и грозные крики – это все, чем живут авантюристы, влюбленные в морские, а в данном случае речные путешествия.

Возле судна спиной к нам стоял грузный мужчина, руководящий процессом. Рядом на бочке сидела женщина, ворчавшая и на закончившуюся качку, и на долгожданный берег.

Гостомысл хлопнул по спине мужика, того аж подбросило. А силен папаша. Силушки достаточно. Мужик оказался Радомыслом, моим дядей. Если бы не шрамы отца, то этих двух старых качков можно было бы назвать близнецами, настолько они были похожи друг на друга. Рядом сидела моя мама. Руяна. Что-то общее между ней и Умилой явно прослеживается. Те же черты лица и даже фигуры. Припорошенные сединой волосы закручены в пучок. Дорожное платье пестрело яркими цветами, выдавая ее значимый вес в местном обществе. Оглянувшись, она посмотрела на Гостомысла и мигом зыркнула на меня.