Представляется, что зал суда все чаще становится сценой, которую обвиняемые могут использовать для перформанса, цель которого — добиться сочувствия присяжных. Это особенно актуально в тех странах, где судебные процессы транслируются по телевидению. Кроме того, растущая популярность криминальных и судебных телешоу способствует осознанию общественностью связи между качеством игры и убедительностью защиты. Истина и справедливость часто воспринимаются как зыбкие понятия, а не как факт, что еще больше способствует возможности играть, а не быть. В этих условиях одежда становится костюмом, который делает спектакль правдоподобным.
В то утро мне задавали вопросы: чего обвиняемый и защита хотели добиться с помощью люсекофте и какой эффект это имело? Эта тема постоянно обсуждалась в газетах и блогах. Фундаментальная проблема, связанная с упомянутым вестиментарным выбором, заключалась в следующем: на какую аудиторию он был рассчитан? Как и в любом представлении, реальная аудитория не обязательно совпадает с той, которую мыслит себе режиссер. Более того, не все воспринимают спектакль одинаково.
Один из стилистов утверждал, что «наряды [подсудимых] тщательно продумываются»: обвиняемые хотят казаться «обычными людьми, заслуживающими доверия, то есть пытаются нас одурачить»[444]. Иными словами, преступники стремятся выглядеть как обычные жители Норвегии. Другие полагали, что костюм был призван свидетельствовать о безобидности преступника, «показывать, что обвиняемый — „один из нас“»[445], человек с «норвежской идентичностью и принадлежностью»[446]. Слово «нас» во всех этих цитатах указывает, что спектакль был рассчитан на норвежскую общественность и членов суда. Обсуждалось также, имело ли это положительный эффект. Эксперт по связям с общественностью полагал, что «Тоскабунад [то есть норвежский национальный костюм]» был успешной тактикой. Люсекофте побуждает нас думать, что ужасные преступники не так уж отличаются от «большинства людей»[447]. Другие, однако, считали, что Бхатти поступил опрометчиво, выбрав такой же костюм, как у Тоски. «Вязаный жакет мог отвлечь внимание суда от сути рассматриваемого дела. Впрочем, возможно, именно свитер позволил ему так легко отделаться?»[448] Считать ли легким приговором двадцать лет лишения свободы — это, конечно, отдельный вопрос.
Исследовательница, занимающаяся проблемами насилия, полагала, что гипотетическими зрителями могли быть другие преступники. Как и большинство экспертов, она рассматривала выбор костюма как стратегический шаг:
Обычно подобные люди не придают большого значения одежде и символике. Надевая вязаную одежду, они демонстрируют не только принадлежность к норвежскому обществу, но и связь друг с другом. <…> Их костюм ничего не значит в рамках судебного заседания, но важен для их имиджа. Бхатти обвиняют в терроризме, то есть — в агрессии против Норвегии. И вот он является в суд в костюме, представляющем собой один из важнейших символов норвежской культуры. Вряд ли это случайно[449].
Норвежско-пакистанский юрист высказал аналогичное мнение на конференции, посвященной отношениям между прессой и криминальным сообществом. Он говорил об уязвимости молодежи, испытывающей базовое недоверие к традиционным социальным ценностям, об отсутствии у молодых людей привлекательных ролевых моделей. «Предполагаемый террорист в люсекофте может оказывать более сильное влияние и тем самым представлять бульшую угрозу, нежели преступник в люсекофте, осужденный за ограбление и убийство»[450]. В данном случае аудитория также мыслится как состоящая из потенциальных преступников, однако выбор костюма уже не интерпретируется как осознанное решение Бхатти.
Как показывают недавние исследования, одежда влияет не только на то, как нас видят другие, но и на то, как мы сами видим себя и кем являемся. Костюм всегда что-то делает с нами. Антрополог Дж. Эндрюс утверждала, что одежда способна модифицировать тело[451]; Д. Миллер использует тот же аргумент, интерпретируя костюм как «живое одеяние».[452] Это означает, что одежда насыщена идеями, и люди имеют к ним доступ. Тело что-то делает с одеждой, а одежда что-то делает с телом[453]. Костюм — это не просто оболочка[454]. Такой подход ставит под сомнение европейскую идею подлинного внутреннего «я», противопоставляемого обманчивой внешности. Ни одна из проанализированных мной статей не содержит этого современного взгляда на возможности костюма. Ближе всего к нему комментарий в одном из таблоидов:
Холодный свет суда делает заметными четкие цвета люсекофте Бхатти, одежды, которую преступники после Давида Тоски, кажется, специально приберегают для судебных заседаний. Безобидный домашний образ этого костюма, вероятно, призван соответствовать роли, которую Бхатти взялся играть на суде. Он очень открыт и вежлив. Бхатти выстраивает с публикой доверительные отношения[455].
Возможно, Бхатти осознанно или подсознательно выбрал люсекофте не только ради того, чтобы предстать в глазах публики в определенном образе, но и потому, что ему хотелось самому соответствовать этому образу, обнаружить в себе такие черты, как открытость и вежливость. В статье это именуется ролью, что лишний раз подтверждает теорию Гоффмана. Однако влияние одежды не сводится к возможности сыграть роль; она оказывает глубинное влияние на саму нашу сущность. Как упоминалось выше, это связано с готовностью отказаться от жесткой дихотомии между внутренним и внешним, столь важной для современной западной концепции человека. Поскольку костюм — амбивалентный феномен, наделенный множеством смыслов, нет никаких оснований полагать, что транслируемое им послание однозначно или что оно предназначено лишь для одного человека или группы. Скорее всего, Бхатти хотел одновременно отдать должное Тоске, продемонстрировать уважение к суду и, по возможности, подчеркнуть определенные черты собственной личности.
Как показывают медийные дискуссии, решение вопроса о соответствии люсекофте случаю (то есть контексту судебного разбирательства) зависит не только от случая как такового, но и от того, кто именно надевает костюм. Наряд Бхатти оказался проблематичным, однако тот же наряд на других обвиняемых не вызывал споров. В одной из статей описывались сигналы, которые транслирует публике свитер-люсекофте на преступнике в зале суда:
внутреннее спокойствие, уравновешенность, домашний уют, норвежскость и национальное единство. Репутация, которая нам всем важна. Пер Ордеруд «полностью использовал возможности символа, и это сошло ему с рук». Затем объявился один из самых ужасных грабителей Норвегии. Костюм Дэвида Тоски привлек к себе больше внимания, чем наряд Ордеруда, поскольку появление человека в балаклаве на публике в подобной одежде казалось удивительным.
По общему признанию, ему это также сошло с рук, поскольку он этнический норвежец. Но использование Тоской люсекофте изменило символ, и многие, вероятно, начали думать о люсекофте как о «гангстерском свитере».
Последний в преступной банде люсекофте — горожанин, террорист, мусульманин с пакистанскими корнями. Бхатти вошел в зал, улыбаясь вспышкам фотокамер, хорошо подготовленный своим адвокатом Джоном Кристианом Элденом. В его левой руке сиял апельсин, как пасхальное солнце, а персональным брендом ему служил Коран, к которому обвинение оперативно предоставило ему доступ[456].
