Мне очень это нравилось: здоровые бугаи тебя боятся, все с тобой любезны, вот это всё. Когда я был молодым, со мной никто не связывался. Это приятное чувство, его сложно описать, понимаете? Ты как будто постоянно в состоянии готовности… всегда начеку[228].
Демонстрация крутизны, как ее описывает Томми (см. выше), не ограничивается реальным насилием — хотя в мемуарах футбольных «кэжуалов» говорится и об этом. Важна готовность к насилию, транслируемая посредством жестов и поз[229]. Скрещенные руки, специфическая походка, непристойное поведение, скрытые угрозы, кричалки, шутки и подколки — все становится оружием. Как замечает К. Галл, крутого парня трудно было отличить от его более респектабельных собратьев:
Это не были прокачанные крутые мужики с кучей денег и гламурными телками на буксире и не наглые мальчишки, которые, проложив себе путь, слонялись, засунув пальцы за поясные ремни, притворяясь, будто поигрывают воображаемыми пистолетами. Нет, эти парни излучали молчаливый авторитет, и было видно, что они действительно пользуются уважением…[230]
И далее:
Он был идеальным джентльменом, харизматичным, обаятельным, мягким и вежливым, он был знаком со многими людьми, которые, казалось, любили и уважали его[231].
Речь здесь идет об ауре, о чем-то незримом, нематериальном, но хорошо развитом, подобно мышцам, привычным к физической нагрузке. Репутация таких людей подкреплялась мифами и находила выражение во внешнем облике. Подобно кинематографическим гангстерам, у которых костюм ассоциировался с респектабельностью, а значит — с уважением и социальной мобильностью, обеспечивающей им богатство и власть, крутые парни и в особенности «кэжуалы» не выглядели угрожающе. Напротив, они даже казались чарующими. Как пишет С. Бруцци, гангстеры предпочитали «хорошо узнаваемые стили». Их костюм был не просто камуфляжем или «одеждой воина», подходящей для битвы; он хорошо вписывался в вестиментарные иерархии, уже закрепленные социумом[232]. Гангстеры выбирали одежду, которая делает мужчину.
«Кэжуалы» также предпочитали люксовые модные марки, в том числе спортивные. Особенной популярностью у них пользовались овеянные традицией бренды (Pringle, Fila, Lacoste) или спортивные костюмы, ассоциирующиеся с досугом состоятельных пенсионеров — теннисом, парусным спортом и гольфом. Такая одежда создавала образ богатства, принадлежности к старшему возрасту и неагрессивной конкуренции. Она не только выглядела безобидной, но и свидетельствовала о долголетии и хорошей интегрированности в социум.
В мемуарах «кэжуалов» одежде уделяется очень много внимания. Авторы не только демонстрируют прекрасное знание моды, обычное для представителей субкультуры, но подтверждают, что одежда сообщала своим обладателям невиданную доселе крутизну.
1984: Мы вытащили «шпоры» с террасы Railway End, и я отчетливо помню, как мимо нас быстро прошел парень-метис в плаще от Burberry, один из их лучших парней, как я потом узнал. Он выходил последним. Он посмотрел на нас и кивнул. Мы знали, что это значит: они добились своего. Они хорошо смотрелись и были первыми, на ком я увидел одежду от Stone Island и Armani[233].
Как показывает этот мемуар, «хорошо смотрелись» значит «были хорошо одеты», то есть одежда здесь представляет собой нечто вроде флюидной униформы. В данном случае под униформой понимается узнаваемый стиль, но так его воспринимают только члены группы или ее противники. В целом же эти люди выглядят обычно, просто как хорошо одетые футбольные фанаты.
Крутизна конструировалась не только с помощью гардероба: важное значение имели походка и поведение. Если кто-то слоняется без дела, не делает «ничего», значит вскоре он точно сделает «нечто» — в том числе, вероятно, и нечто антиобщественное[234]. Подобно гангстерам, о которых пишет Бруцци, «кэжуалы» постоянно искали возможность обнаружить свои истинные намерения, проявить себя, и это приятно щекотало им нервы:
Щеголеватые парни в одежде от Fila, Burberry, Lacoste, Tacchini и Farah целые дни слонялись по печально известному бирмингемскому торговому центру Bullring и зависали в ближайшем кафе Gino’s… в ожидании следующего шанса поколотить болельщиков выездных команд[235].
Вокруг них витала атмосфера, какая возникает за секунду до того, как искра попадет в пороховую бочку: предвкушение, напряжение, ожидание, когда же поднимется занавес и начнется представление. Один из респондентов Ф. Гилберта так описывал это состояние: «Мы знали, что если подойдем к людям на улице, они испугаются. И нам это нравилось! Было забавно смотреть, как они, завидев нас, переходят на другую сторону или убегают»[236]. «Кэжуалы» стремились добиться ощущения контроля над реальностью, а тело в этом процессе было и средством, и целью, а иногда и посланием.
Первые представители культуры «кэжуалов» скрывали крутое тело под мешковатой спортивной одеждой, ассоциирующейся с расслабленностью. Мастерство пряталось под мягкой оберткой. Спортивная одежда маркировала готовность в любой момент начать действовать, броситься в драку. Она была атрибутом отдыхающего спортсмена. Иными словами, этот костюм ассоциировался с переходным состоянием, с затишьем перед бурей; насилие было вшито в нее как потенциал. В этих обстоятельствах спортивной ареной становилась вся повседневная жизнь, а одежда, предназначенная для отдыха, демонстрировала, что для ее обладателей происходящее — не работа, а удовольствие[237]. Футбольные фанаты, особенно в неблагополучных районах, интерпретировали насилие[238] как спорт, как зрелище, в котором аудитория может принять активное участие. Дж. Аллан говорил: «Драка для нас — это игра»[239]. Иными словами, они считали драку «развлечением»[240]. Именно это имеет в виду социолог Д. Хоббс, когда пишет, что «гедонизм как составляющая преступности соответствует разделению труда, прочно укоренившемуся в традиционных практиках и традиционных для пролетариата представлениях о досуге и удовольствии»[241].
Итак, миф о крутом мужчине закрепляется с помощью вестиментарных кодов, сигнализирующих об ожидании битвы. Это одежда толпы, противопоставляющей себя истеблишменту[242]. Не последнюю роль здесь играет пренебрежение, которое «кэжуалы» выказывали к одежде для работы. Отказ от рабочей одежды подчеркивает отсутствие продуктивной деятельности и конструирует пространство перформанса с участием зрителя, или, говоря словами Хоббса, сцену для гедонистических практик[243]. Это наглядный пример отношений между перформансом (ношение спортивной одежды ради спорта) и перформативностью (спортивная одежда как демонстрация)[244].
Чтобы быть крутым, однако, недостаточно надеть первый попавшийся спортивный костюм. Спортивная одежда слишком обыденна и демократична, ее носят все, независимо от дохода, возраста или пола. Знаками причастности к субкультуре насилия служили вполне определенные предметы гардероба, наделенные культурным капиталом и не имеющие ничего общего с массовой модой. Обязательными атрибутами «кэжуалов» были брендовые вещи, например одежда от Lois, Lacoste и Adidas. Отдельные предметы гардероба приобретали культовый статус[245]. Предпочтение отдавалось не только одежде, которую носили звезды профессионального спорта[246] (например, Бьорн Борг, одевавшийся в Fila), но и одежде для отдыха от Pringle, Aquascutum и Lyle Scott. Борг, в 1980-х годах молодой, стильный и успешный теннисист, служил образцом для сверстников. Что же касается одежды для отдыха, популярной у истеблишмента (свитера для гольфа, теннисные туфли — например, Stan Smith’s[247] — и тому подобное), то она реапроприировалась, поскольку служила символом доминирования и власти, свободной от традиционных иерархий. Это хороший аргумент против сомнений в обоснованности представлений, согласно которым классовая принадлежность и консюмеристские тренды напрямую способствуют формированию персональной идентичности и тем самым репрезентации «я»[248].
