— Вы ли это, дорогой товарищ?! — спросил он, порываясь подойти к Венскому астроному.

— Я самый, господин Осипов, — холодно отвечал последний.

При ледяном тоне, которым были произнесены эти слова, радость Михаила Васильевича сменилась горестным удивлением, и он не без замешательства проговорил:

— Я никак не ожидал встретить вас здесь…

— Я нахожусь здесь, чтобы исполнить свой долг, — был сухой ответ.

— Потрудитесь молчать и отвечать только на мои вопросы, — прорвал барон дальнейший разговор двух ученых, обращаясь к отцу Леночки. — Ваше имя?

— Михаил Осипов.

— Возраст?

— Пятьдесят девять.

— Занятие?

— Член Санкт-Петербургской Академии Наук… Член-корреспондент всех астрономических обществ и учреждений, какие только существуют на земном шаре. О моих трудах и открытиях можете осведомиться у господина Шарпа.

При этих словах зависть исказила лицо доносчика, и он бросил яростный взгляд на своего русского сотоварища.

Барон продолжал допрос:

— Какова цель вашего приезда в пределы Австрии?

— Занятия в Венской обсерватории.

— Гм… — недоверчиво проговорил начальник полиции, устремляя испытующий взгляд на лицо подсудимого. — А что значат эти чертежи и формулы, которыми покрыта ваша записная книжка и другие ваши бумаги?

— Этого я не могу сказать, это моя тайна, но могу вас уверить, что тут нет ничего противозаконного, — все эти формулы и чертежи имеют строго научный характер… Теперь позвольте мне в свою очередь спросить вас, по какому праву схватили меня, русского гражданина, ни в чем неповинного? По какому праву, — горячо продолжал Михаил Васильевич, — меня, как преступника, как злодея, заключили под арест и насильно привезли сюда?

— Ах, полноте притворяться, — нетерпеливо перебил русского ученого начальник полиции. — Запирательство только ухудшит вашу участь… Вас арестовали потому, что вы шпион, захваченный на месте преступления, — что вы опаснейший агитатор, явившийся раздуть пламя бунта среди русин Галиции, — что вы государственный преступник, против которого все улики. Сознайтесь лучше, раскройте ваши планы, — иначе вас ожидает виселица…

При этом страшном обвинении Михаил Васильевич зашатался, как поражённый молнией, и, наверное, упал бы, если бы его не поддержали жандармы.

— Я шпион?.. Я государственный преступник?.. Меня повесить?.. — бессвязно бормотал он, не веря своим ушам.

— О, да это, видно, травленый волк, — обратился барон Кнурбергер к Теодору Шарпу…

В это мгновение страшный шум и возня раздались за дверью. Чей-то голос кричал, прерываясь от гнева:

— Пустите меня, мерзавцы!.. Где этот барон!.. Как вы смеете задерживать гражданина и представителя Французской республики?.. Я хочу видеть вашего начальника…

Дверь широко распахнулась, и на ее пороге показался, весь красный от негодования, граф Фламмарион.

Барон приподнялся со своего кресла.

— Вы хотите видеть начальника полиции? — спросил он. — Это я. Что угодно?

— Что угодно?! — раздраженно закричал Гонтран. — И вы еще спрашиваете?! Вы, который позволил себе беспричинно схватить и насильственно лишить свободы представителя дружественной державы?!.. Это не пройдет вам даром!.. Я поеду к посланнику… поеду к министру иностранных дел, чёрт вас возьми!.. я пожалуюсь самому императору!.. Нате, читайте! — прибавил молодой дипломат, швыряя Кнурбергеру свой вид, выданный французским посольством в Петербурге.

— Гм… посмотрим… — проговорил тот, принимаясь читать брошенный ему документ. — "Граф Гонтран де Фламмарион"…гм… "второй секретарь французского посольства в Петербурге"… — пробегал он бумагу, приходя более и более в замешательство… — "Генерал Шанзи"… да… вид правильный… — Тысячу раз извините, граф, — заискивающим тоном проговорил затем барон, быстро вставая и с глубоким поклоном возвращая молодому человеку его документ. — Здесь, очевидно, вышло недоразумение. Ошибки, сами знаете, всегда возможны… Конечно, вы совершенно свободны… Я глубоко сожалею об этом прискорбном заблуждении и ещё раз приношу вам тысячи извинений.

— Хороша ошибка! — вскричал Гонтран. — Впрочем, мне достаточно ваших извинений. Но вы, конечно, освободите и моего уважаемого спутника?

Начальник полиции отрицательно покачал головой:

— К сожалению, граф, это невозможно, — вежливо, но твердо проговорил барон. — Ваш спутник — опасный политический преступник, агитатор панславизма, шпион, — это совершенно доказано… Вам известно, что ни один международный закон не препятствует принимать меры против подобных злоумышленников.

— Как?! — вне себя от изумления воскликнул Гонтран, смотря попеременно то на барона, то на отца Леночки, с убитым видом стоявшего между своими стражами. — Это не может быть! Это опять недоразумение! Вы шутите, барон?

— К прискорбию, вина г. Осипова вне всяких сомнений, — отвечал начальник сыскной полиции.

— Михаил Васильевич, что же вы не защищаетесь! — обратился молодой человек к профессору, видя, что тот не говорит ни слова.

Старый ученый в ответ лишь тяжело вздохнул:

— Я решительно не понимаю, дорогой граф, что со мной делается… Моя голова в каком-то тумане… Я преступник?! Я, никогда и не думавший вмешиваться в политику?!.. Господи, Боже мой!.. Помогите мне ради всего святого выпутаться из этих сетей!.. — и старик не смог удержаться от слез.

Но напрасно Гонтран расточал всё своё красноречие; доказывал, просил, настаивал, убеждал, грозил, — барон Кнурбергер оставался непреклонен. Сам глубоко убеждённый в виновности старого профессора, он отвечал отказом на все просьбы и требования графа освободить его спутника.

— И не беспокойтесь лучше, граф, — твердо говорил он. — Освободить г-на Осипова — это выше моей власти. Только суд имеет на это право. Суд разберётся, в чем дело: если обвиняемый, как он утверждает, окажется невиновным, его отпустят без всякого вреда… Но я сомневаюсь в невинности г. Осипова.

Жених Леночки хотел продолжать свои настояния, но сам Михаил Васильевич удержал его.

— Друг мой, — дрожащим от слез голосом проговорил старик, крепко обнимая Гонтрана, — оставьте бесполезные старания. Дождемся суда, который не замедлит выяснить правду… Клянусь вам, что я невиновен. Поезжайте лучше к Леночке и успокойте бедняжку в моем отсутствии… Чтобы ни случилось, поручаю вам охранять и защищать ее… Будьте ей верным другом, товарищем и покровителем… — тут старый ученый не выдержал и зарыдал, как ребёнок.

Растроганный граф поклялся посвятить всю свою жизнь Елене Михайловне. Успокоив этим Михаила Васильевича и горячо обняв его, он сухо раскланялся с начальником полиции и вышел, чтобы немедленно обратиться за содействием русского посланника при австрийском дворе.

После ухода молодого дипломата ласковая улыбка, бывшая на лице барона Кнурбергера в присутствии Гонтрана, быстро сбежала, уступив место нескрываемому злобному выражению.

— Дерзкий мальчишка, если не сам ты, то твой приятель жестоко поплатится! — пробормотал он, стиснув зубы. Затем, обратившись к Михаилу Васильевичу, он грубо крикнул:

— Перестаньте играть комедию! Еще раз говорю вам: признавайтесь, или будет худо!

— А я вам опять говорю, что мне не в чем сознаваться, — с достоинством отвечал старый ученый.

— Как угодно, — пожал плечами начальник полиции. — Попробуйте хоть вы, дорогой Шарп, наедине убедить старого безумца, чтобы он полным признанием спас себе жизнь.

С этими словами Кнурбергер дал знак секретарю и жандармам, которые поспешно оставили комнату. За ними вышел и сам барон, но через несколько секунд вернулся, держа в руке какую-то бумагу.

— Вот видите, — обратился он к Михаилу Васильевичу, — как лживы все ваши показания; недавно я послал справиться в обсерваторию, у профессора Пализа, приглашал ли он вас в Вену, и профессор только что прислал мне отрицательный ответ. Перестаньте же, говорю вам, играть комедию, — нас всё равно не проведете!..

Сказав это, начальник полиции снова вышел из кабинета, оставив двух ученых с глазу на глаз.