— О чем вы думаете, Петр Романович? — прервал мои размышления Веденеев.
Я вздрогнул. Мы уже дошли до угла, мне надо было налево, а участковому, если он собирался к себе на работу, — направо.
— Надо, наверно, чтобы все знали, что произошло на самом деле, — пробормотал я. — Олег Николаевич поступил, как…
— А сам бы он хотел, чтобы узнали все? — прервал меня Веденеев. — И Асина мама хотела бы, чтобы все узнали? На Асю и без того косятся, а если пойдут разговоры, что из-за нее человек погиб…
— Но…
— Вот именно. Но. Надо подумать. Подумайте, хорошо, Петр Романович? У меня еще много работы сегодня. Потом мы с вами поговорим об этом.
Он протянул мне руку, мы обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны. Я шел домой и думал вовсе не о том, о чем, как представлялось Веденееву, должен был думать. Я думал о том, что Парицкий, направляясь вчера к пруду, знал… Не предчувствовал, но знал точно. Что именно? Что увидит барахтающуюся в полынье девушку? Или знал только то, что именно сегодня должен будет принять решение, которое…
Если он что-то знал, то мог оставить какой-нибудь знак. Дом заперт, конечно. Возможно, опечатан. И у Веденеева есть ключ. Не к комнатам, в которых теперь нет жизни, а к тайне, которую Парицкий унес с собой.
«Потом мы поговорим об этом». Я попрошу его об одолжении. А может, ключ есть у Лены, она ведь время от времени приезжала к бывшему мужу.
Я дошел до дома, скинул куртку, сел возле теплой батареи и стал думать.
* * *
Олег Николаевич не любил рассказывать о своей жизни, да и я тоже не особенно о своей распространялся. Мы ходили друг к другу в гости, часто — пока погода позволяла — гуляли в роще и у пруда тоже, летом и ранней осенью там было замечательно. Говорили мы не о бытовых проблемах, а о науке — о чем еще могут говорить два научных работника, пусть даже между ними четвертьвековая разница в возрасте? Мы даже оба могли называть себя бывшими, хотя и по совершенно разным причинам. Я-то уже был на пенсии, и должность, которую занимал последние четверть века, досталась другому. Что до Парицкого, то формально он оставался сотрудником Стекловского института, членом редколлегии журнала «Вопросы математики», но на работу не ездил, по его словам, около полугода, на зарплате это, в общем, не сказывалось, поскольку платили все равно нерегулярно, а научные свои работы Олег Николаевич предпочитал публиковать на собственном сайте в Интернете и уверял, что это гораздо эффективнее, чем в любом западном журнале, не говоря о российских. Журналы (даже в их электронной форме) сейчас читают все меньше, а интернетовские блоги ученых — все больше, именно здесь, в блогах, самая свежая информация от авторов, не искаженная вмешательством рецензентов и редакционной цензуры, именно здесь можно в лицо высказать автору все, что думаешь о его творении — в общем, именно так делается современная наука, в этом Парицкий был совершенно убежден. Может, он даже был прав: во всяком случае, работа, за которую Французская академия присудила Парицкому медаль и миллион евро, появилась сначала на сайте Олега Николаевича и уже потом, часто даже без его ведома, была растиражирована на множестве прочих сайтов и форумов. Наверняка любой самый престижный математический журнал поместил бы статью Парицкого на своих страницах, но…
— Это сейчас не эффективно, — говорил мне Олег Николаевич, — отнимает много времени, а число читателей нисколько не увеличивает, это проверено. В журнале пока отрецензируют, пока ты будешь убеждать рецензента в том, что он не прав и вообще не понял, о чем речь, пока редакция примет решение, пока появится публикация… Этот процесс и сейчас занимает до полугода и больше. В своем блоге я могу делать изменения хоть каждую минуту, как только возникнет новая идея или новое доказательство. И в тот же момент коллеги во всем мире получают возможность ознакомиться… На самом деле не так много людей читает ту или иную статью. Это же теория чисел, а не кулинарные рецепты. Сто человек, ну триста в лучшем случае. Понимают вообще десятки, если не единицы. Нет-нет, Петр Романович, не возражайте, блог гораздо эффективнее журнала.
Я и не собирался возражать. Интернет слишком поздно появился в моей жизни, поздно было менять собственный стиль и свои научные привычки. Две свои последние статьи — об аккреционных дисках вокруг старых нейтронных звезд — я, как прежде, послал в «Астрономический журнал». Я успел стать пенсионером, а работы все еще не вышли из печати: одна проходила второе рецензирование, другая была принята и дожидалась своей очереди на публикацию — журнал же не резиновый, как мне сказали в редакции, а электронная версия всего лишь отслеживала бумажные публикации, вперед не забегала…
Я приглашал Парицкого на чай, а он меня — на кофе, так мы и ходили друг к другу в гости: я заваривал мой самый любимый чай, смесь пяти сортов, никаких пакетиков, неповторимый аромат, только такой чай я и пил, тем более, что в последние годы мог позволить себе это удовольствие. Раньше, в советские еще времена, чуть ли не единственным относительно приличным чаем был индийский со слониками, тоже, надо сказать, изрядно попорченный нашими упаковщиками. А Парицкий к моему приходу готовил замечательный кофе — в отличие от чая, в сортах кофе я не очень-то разбирался, но вкус всякий раз был немного другим и всегда замечательным.
— Знаете, Петр Романович, — рассказывал Парицкий, мелкими глоточками отпивая из чашки, чтобы по-настоящему ощутить аромат, — я долго не мог отыскать для себя область математики, которая точно соответствовала бы моему характеру и тому, чего я ждал от жизни. Я имею в виду жизнь в науке, которая одна только и является истинной жизнью разумного человека, в отличие от многочисленных трепыханий, которые приходится совершать, чтобы соответствовать тому, что называет жизнью все остальное человечество.
— Насколько я знаю… то есть, слышал, — вставил я свое слово, — извините, сам я ваших работ не читал, я ведь астрофизик, математика для меня — только аппарат, которым…
— Ну что вы, Петр Романович! — воскликнул Парицкий. — Вы не читали! Я бы сильно удивился и, честно скажу, попросту вам не поверил бы, если бы вы сказали, что читали хотя бы один мой опус. Большую их часть не читали даже мои коллеги по кафедре. Извините, я перебил вас…
— Да… — протянул я. — Я хочу сказать, что только слышал о теме ваших исследований. Теория чисел, верно?
Парицкий хмыкнул.
— В принципе, — кивнул он. — Это, знаете, все равно, как если бы вы сказали о себе, что занимаетесь релятивистской астрофизикой. Слишком общо, да?
— Конечно. Я вас понимаю. Премию эту вам присудили за…
— Ради Бога, Петр Романович, я вас очень прошу: ни слова о премии! Если вы тоже будете меня спрашивать, почему я от нее отказался…
— Не собираюсь, — сказал я. — Меня совершенно это не интересует.
Боюсь, что Парицкий мне не поверил, но мы все-таки перешли к другой теме и весь вечер обсуждали возможные квантовые особенности черных дыр. Самая светская беседа, как говорила мышь в кэрроловской «Алисе». В физике Олег Николаевич, как выяснилось, понимал все-таки больше, чем я в теории чисел, и к полуночи мы пришли к согласованному выводу о том, что, скорее всего, квантовые эффекты действительно приводят к сохранению информации, поглощаемой черной дырой.
— Завтра, — сказал Парицкий, когда около часа ночи обнаружил вдруг, что засыпает, — завтра приходите ко мне. Очень приятно с вами общаться.
— Взаимно, — ответил я.
Мне действительно было очень приятно, и вовсе не потому, что Парицкий был человеком известным — как говорится, хорошо известным в узких кругах, — но с ним оказалось удивительно легко разговаривать о самых сложных проблемах, даже о таких, какими я давно интересовался, но имел представление, весьма отдаленное. Современная математика, например. Для моих расчетов вполне хватало дифференциальных уравнений в частных производных, и о большинстве нынешних математических проблем я знал на уровне любого обывателя, получающего знания из интернетовских научных новостей.
