– Сколько я тебя звала, чтобы сесть покрутить. Гуляешь – гуляй дальше! – горячилась женщина.

– Ну ты что взъелась, давай лучше обнимемся, – умасливал Куба.

– Ты, кажется, всех уже перепробовал. Да и некогда мне. Надо домики расставлять.

– Думаешь, у меня работы мало? Зря ты всё-таки ополчилась.

– Ты же абсолютно никакой. И как руководитель, и вообще. Даже возразить мне кишка тонка. Ты и в постели такой пассивный?

– Об этом не мне судить, но я к твоим услугам, – сымитировал звуки поцелуев Куба.

Войцех брезгливо отшатнулся. Уловил впечатление как от чего-то грязного и неестественного, хотя двое всего лишь разговаривали на почтительном расстоянии. Еще понятно, если бы женщина оказалась бывшей пассией, но она в некотором роде начальствовала, и Кубины примирительные жесты сердили её еще сильнее. На последнюю реплику она, правда, ничего не возразила и вместо ответа зашаркала прочь. Войцех подождал с минуту и вышел к приятелю из-за угла:

– Я не подслушивал, но очень уж дама оказалась интересная. Кто она? – спросил землемер.

– Это Тамара. Понравилась? – игриво прищурился Куба.

– Наоборот. Спрашиваю, чтобы обходить ее стороной.

– Тогда воздержись от посещений пищеблока. И ни с кем не разговаривай.

– Она что, крестный отец враждебного клана?

– Угадал.

– Почему ты тогда к ней ластишься, а меня настраиваешь против?

– В сущности она душка, а твое ханжество меня оскорбляет, – отвернулся Куба и демонстративно зашагал к двухэтажному спальному корпусу. Войцех пустился следом: расхождения во взглядах не повод отказываться от ночлега, так он думал.

Здание выглядело добротным, хотя и датировалось ровесником века. Куба занимал угловую квартиру во втором этаже, по своей просторности и удобствам предназначенную для людей семейных. Возможно, Куба таковым и был. Однако совместных фотографий, равно как и утвари, которую наживают брачные союзы, не представлено. Где сервизы, полотенчики, скатерочки? Никакой супруги, судя по его легкомысленному обращению с женским полом, и не имелось, а пройдоха выбил столь номенклатурное размещение переговорческими или какими иными талантами. Сам Куба занимал спальное помещение, хотя кровать стояла голой, как при пересменке в пионерских лагерях. Зеркало шифоньера вовсе измусолено пальцами, окно занавешено почему-то наволочкой, а пол покрыт сигаретным пеплом.

Мало того что Куба был анархистом от домоводства, так еще и ограничивался лишь утилитарными предметами с печатью молчания об истинной сущности владельца. Войцех ностальгически, хотя уходил оттуда только утром, вспомнил обстановку родительской квартиры, в которую вернулся после университета, как казалось, на первое время. Если бы зеркалом души был интерьер, то на разгадку Войцеха понадобились бы считанные секунды: платяной шкаф скромно намекает, что даже возвышенным душам требуется где-то хранить одежду, авторитетом давят книжные полки над секретером, на выступе незапыленно лежит коллекция морских окаменелостей, во всю стену расплескала океаны карта мира, к окну присоседилась маломерная, как и пристало юноше, кровать, заправленная стареньким покрывалом, зато с какой аккуратностью. В чехле угадывается силуэт гитары. Вердикт единогласный: порядочный романтик из интеллигентной семьи.

Новое пристанище контрастировало с его родительским гнездом, но Войцех, который незаметно для себя шел на один компромисс за другим, гнал подступившую на почте бытового чистоплюйства неприязнь, дабы та не перекинулась на отношения с Кубой. Пока они складывались удачно. В предложенных обстоятельствах Войцех облюбовал кухонный диван, не столь вопиюще оскверненный привычками Кубы. Хозяин поставил на огонь эмалированный чайник, от тресклявого бормотанья которого сразу поуютнело. Вскоре бивуак разнообразился пристойным коньяком, банкой импортных шпрот, черным хлебом, чей первозданный аромат поутих, но по-прежнему завораживал, как дорогой парфюм на столичной моднице после целого дня носки.

Говорили мало. Вернее, до Войцеха долетали лишь осколки Кубиных фраз, поначалу обещавшие любопытную историю, но обрывавшиеся невпопад. Как ездил с Феликсом в Берлин договариваться с партнерами, а вернулся с татуировкой «Куба» – за нее полагался пожизненный вход в бордель с одноименным названием, как удобно совпало, никто и не подумает. Или как перевезет к себе негритянку с дочерью, и неважно, что она его обокрала, а ее подельник разбил Кубе машину. Коньяк еще больше расхлестал его, и приятель демонстрировал чудеса неусидчивости: то и дело подскакивал по надуманным хлопотам или в поисках предметов, название которых на ходу забывал. Открывал кухонные шкафы, вываливал хлам, гремел кастрюлями, щелкал для озарения пальцами, усаживался на табурет и снова срывался – «шерстить залежи». Казалось, что собственная квартира провоцирует в нем приступы клаустрофобии, и лишь поля – его естественная стихия.

Войцех предпочел не спрашивать у Кубы, что с ним и часто ли такое случается. Любитель домысливать бытовые зарисовки, в больные головы Войцех лезть остерегался, ведь всплыть могло что угодно: от ситуативной дезориентации до неизлечимого заболевания. Лишнее знание тяготило бы, а прибавилось бы возможностей справиться – вряд ли. Он предоставил Кубу самому себе и засуетился с постелью. Ему не терпелось прикончить надоевший день, но было в его резких движениях и что-то другое. В том, как бесцеремонно он распахивал дверцы шифоньера, выдергивал ни в чем не повинные ящики, отшвыривал громоздкие одеяла. Не обращаясь ни за позволением, ни за помощью, Войцех совладал с диваном-книжкой, подоткнул простынь, укутал наволочкой подушку.

В угаре полуночных приготовлений Войцех не заметил, как остался в квартире один. Наконец выдалось несколько минут тишины, когда позволительно не конфронтировать ни с чьим способом жить. Хотелось впериться в стену и больше не впускать в себя ни единого звука, запаха, цвета, слова, взгляда. Радость забытья была такой близкой, но Войцех поступил иначе: поднял тяжелое тело и дотащил его, как раненого товарища, до спальни Кубы, чтобы и ему застелить постель. Пестрые простыни отказывались пароваться и образовывать гарнитур. Идея текстильной гармонии предстала во всей утопичности. Войцех приблизил самых уживчивых, дав отставку чересчур самобытным расцветкам, и постель Кубы, представшая опростоволосившейся девкой, впервые примерила наряд благочестивой матроны. Куба, увы, ханжеской трансформации не оценил и ночевать не явился.

Войцех спал дурно: тревожился от малейшего шороха и принимал его за наступление утра. Он не знал, во сколько положено явиться на работу и на глаза кому попасться. Стола за ним не закреплено, равно как и он не закреплен за старшим. «Раньше – не позже», – решил Войцех прийти к восьми и лишь затем по-настоящему отключился. Первым наутро увидел Кубу. Голый по пояс, только из душа, приятель пританцовывал с туркой. Его обильная благорасположенность больше подходила новобрачной на итальянской ривьере.

– Ты где был? – ревниво бросил Войцех.

– У нас не особо с выбором мест, – принялся дурачиться Куба.

– С тобой всё в порядке?

– Я не спал уже неделю, – бравировал рыжий.

Презирая условности общежития, Куба покрепче обернул полотенце вокруг бедер и разлил кофе по чашкам. «Повезло, что он сюда женщин не водит, – заспанно приподнялся Войцех на локтях. – Хотя какие тут женщины… Неужели Оля?» Войцех знал за собой грешок вдаваться в мысли о женском обществе исключительно от скуки. Едва ли он успел даже рассмотреть девушку, чтобы всерьез увлечься ею, но как иначе поддержать себя, если не фантазиями о секретарше.

– Тебе нужна одежда, – осмотрел гостя Куба.

– Я планировал съездить домой за вещами, если решу остаться.

– Долго будешь глазки строить? Ты уже остался. Пока можешь в моем походить, – достал Куба ярмарочную рубаху и бросил на диван вместе с плечиками.

Куба предпочитал вычурность не только в манерах и выражениях. Пока другие носили практичную рабочую одежду или таскали, как Войцех, перешитые с чужого плеча пиджаки, озорник щеголял в крикливо-цветастом и всё с коротким рукавом – будто зим и холодов с ним не случалось. И если его задорному нраву такой гардероб подходил, хотя и ошарашивал неподготовленную публику, то Войцех догадывался, сколь смехотворно-жалким он предстанет перед коллективом. Посему предложение было тактично отклонено. Своя рубашка, хоть и не первой свежести, ближе к телу.