Посреди шатра догадались оставить стул, на котором Войцеху предстояло коротать. Чтобы сберечь еще теплящееся в теле, ночной сторож – а Войцех не думал, что окажется им раньше шестидесяти – обернулся в спальник и жадно, не щадя обжечь слизистые, отпил кипятка. Если задуматься, его миссия (когда-нибудь шоураннеры возьмут этот концепт на вооружение) была бессмысленна: в шатре не припасли ни ведер с водой, ни огнетушителей, ни рации для оперативной связи. Произойди возгорание, Войцеху останется полоумно сновать вокруг, как славянскому огнепоклоннику в равноденствие, пока не обрушится каркас. И обязательно обвинят его же, хоть бы причина была в заводской неисправности. Но покинуть пост – теперь нарушение. И, право, не собирать же огнетушители по корпусам: в любой момент закоротит, и не дай бог жертвы по его, Войцеховой, вине.

Несколько раз Войцех проваливался в дремоту и стекал со стула, но каждый раз выныривал с раненым вдохом в разинутый рот, как вырываются на поверхность в секунде от утопления. Поначалу собаки реагировали переполохом, прерывая мирное похрапывание и вскакивая в боевую стойку, пока на пятый раз не выработали энергосберегательную привычку к равнодушию. Шатер тем временем прогрелся основательнее, обменяв кислород на дополнительные градусы. Войцех вышел подышать и размяться. Пожалел, что не курит. Оно и сытнее, и время убивает. Небо чуть прояснилось, и за плотной нависающей облачностью пробивались одиночные звездочки, которые, увы, не складывались в созвездия. До рассвета оставалось еще добрых шесть часов, да и не было никакой уверенности, что утро принесет облегчение.

Тишину разбил позвякивающий металл. Поначалу он отдавал чем-то деревенским – заблудившимся стадом коров или проснувшейся ни свет ни заря молочницей, но, приближаясь, сделался отчетливо городским. Каждое лето, во время планового отключения воды соседи тянулись к колонке и бренчали пустыми ведрами. Нынче ведер в домах уже и не встретишь, а раньше, стоя у колонки, еще и выспрашивали друг у друга, где брали, да почем. Источником цинкового перезвона оказался Куба, светящий себе зажигалкой, да так близко к лицу, что чудом не выжег брови. Всё-таки курильщики вторые после горных туристов по приспособленности к потемкам. Вдобавок Куба триумфально размахивал куцей лопатой, сулившей усовершенствование сторожьей службы.

– Смотри, что раздобыл! – напрашивался на восхищение Куба, потрясывая тарой. – Песка нет, так что иди нарой земли.

– Я тоже рад тебя видеть. Что, вода на объекте закончилась? – иронизировал Войцех, принимая вёдра и лопату.

– Оборудование в аренде. Зальешь по дурости – не расплатимся.

– Зачем вообще этот шатер? – бил Войцех по мерзлой земле почти детской лопаткой, пока Куба светил фонариком.

– Если китайцев приедет много, то в кабинете у Станислава не поместимся, а дома культуры тут исторически не сложилось. Вот, собственно, и шатер.

– Почему на ночь глядя?

– Чтобы завтра весь день репетировать! Как подойти, как встать, как сесть, где подать. Станислав – тот еще формалист. Стоил шатер, конечно, как котлован выкопать. Но ты еще не знаешь главного.

– Китайцы не приедут? – предположил Войцех, силясь растолочь землю в ведре, как пюре из сырого картофеля.

– Вроде приедут. Но я должен уговорить подрядчиков бесплатно, в счет будущих контрактов, за завтра проложить нам дорогу от КПП до шатра. И высадить…

– Семь розовых кустов, пока карета не превратилась в тыкву?

– Смешно тебе? Да что угодно, лишь бы было похоже на благоустройство. Но сажать надо так, чтобы потом из-за стройки не пересаживать. А никто не знает, где именно будет стройка.

– Посади вдоль дороги. Заезд где был, там и останется. Правильно? Появится у тебя аллея. Пусть будет липовая. Как у Пастернака.

– Этого твоего Пастернака хоть кто-нибудь знает?

– Нобелевский лауреат, как-никак.

– Я не силен в биологии. И сколько лип посадить?

– Пятьдесят, например.

– Почему пятьдесят?

– Годовщина основания КНР. А так число ровное, гладенькое. Можно по-разному обосновать.

– А ты голова. Только пятьдесят взрослых деревьев закупить – это еще один котлован, –удрученно выпятил губы приятель.

Физическим трудом Войцеха и путеводным светом Кубы за разговором накопали два полных ведра рассыпчатой земли вперемежку с хилыми корнями и пожухлой травой, которая вместо тушения только подзадорила бы занимающийся огонь. Куба (посреди ночи) отправился звонить насчет деревьев, и Войцех снова очутился на дежурном посту один. Пожевал сушек, чтобы заглушить голод. Хлебнул воды из термоса – чай уже не заварился бы, но согревающий эффект еще наличествовал.

Шатры, дороги, деревья. Всё это напомнило пиршество последнего персидского шаха. Войцех, разумеется, не был ни приглашенным, ни очевидцем, но запомнил кадры кинохроники, которые показывали на лекции об иранской революции (профессор упорно называл шаха плейбоем несмотря на то, что после каждого упоминания терял часть аудитории, переключившейся на фантазии о девушках с кроличьими хвостиками). И если в первом предложении у нас шах, а во втором – революция, то, очевидно, вечеринка была еще та. Плейбой создал оазис в пустыне (читай: пустил пыль в глаза) и оставил тысячелетнюю цивилизацию с многомиллионным долгом. Войцех это вспомнил в той связи, что траты, шатры, сады, падение династии… Мысль докончить не успел, поскольку провалился в сон на середине, казалось бы, стройных рассуждений.

Во сне он блуждал по пустыне. За песчаными вихрями, колотившими по лицу и вьюжно завывавшими в уши, окрестностей было не разглядеть. Это могло быть, что угодно, хоть и центральная площадь торгового города, но он твердо знал, что это именно пустыня. Он шел вперед согбенно, иногда падал на колени, чтобы не так опрокидывало ветром, и даже не думал отклониться в сторону или поискать укрытия. Он твердил, как прописную истину, что воды ему не найти, что буря будет длиться вечно, и единственное, что ему остается, – это пожелать больше песка. И он желал больше песка.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Всё хорошо, прекрасный пан директор

Войцех очнулся от резкого удара по ноге (спасибо, что не выбивания стула из-под спящего), совершенного кондовым ботинком Домбровского. Снабженец выжидательно смотрел сверху вниз, как родитель, который не привык изъясняться словами и изуверски воспитывает в отпрысках догадливость по косвенным признакам. Войцех не знал за собой никакой провинности: он всё время был на посту, и шатер благополучно пережил ночь. Домбровский велел ему убираться и не мешать вносу мебели для репетиции. Кто успел надавать ему утренних тумаков, что обхождение с пол-оборота разогналось до озлобленности?

Войцех не сопротивлялся и, прытко свернув спальник, удалился из репетиционной. Он надеялся еще пару часов доспать в штабе и до конца дня закончить с ящиками, но у входа столкнулся с Кубой, будто тот никуда и не уходил. Судя по количеству брошенных окурков, предрассветные танцы с бубном начались какое-то время назад. Без расспросов и уговоров приятель вручил ему, как законной жене, ключи от квартиры и отправил в душ. Войцеху тоже предстояло поучаствовать в спектакле (в сцене подношения даров), для чего дары требовалось передислоцировать в шатер. Смотр назначили на восемь, и у Войцеха оставался час с небольшим.

Уже привычно поднявшись к Кубе, Войцех первым делом упал на диван. И если с голодом и несвежестью мириться еще можно было, то спина безапелляционно желала распрямиться на ровной поверхности. От недосыпной рези Войцех прикрыл глаза и разрешил себе задремать на двадцать минут. Ровно через двадцать минут – такова была его сверхспособность – он с усилием растормошил себя, как альпинист, которому нельзя поддаваться ввергающей в вечный сон горной болезни. Умывание и бритье собственными принадлежностями выдалось приятным, ободряющим, сродни возвращению домой к родным баночкам-скляночкам из захудалой гостиницы, в которой сэкономили на туалетном мыле, либо его умыкнула стяжательная горничная.