– Что всё-таки из досок нужно делать? – полюбопытствовал Янек, горевание которого сменилось готовностью приносить пользу.

– Ящики для даров, – сконфузился Войцех, ведь у одних на кону выживание, а у других упаковка чешского стекла.

– Я помогу, будь эти китайцы не ладны, – вызвался кадровик.

– А вы плотничать умеете? – удивился Войцех бессеребренничеству собеседника.

– Умею. Гробы в детстве сколачивал, пока еще в гробах на войне хоронили, – обескуражил старик. – Приноси всё сюда.

– Темновато в подвале от одного окошка, – посетовал Войцех, стараясь заглушить мысли о войне и мальчишке Янеке, который помогал хоронить.

– Тю, мы по такому случаю и верхний свет зажжем, – расщедрился кадровик.

– Отчего же раньше не включали?

– Знаете, молодой человек, как еще недавно вычисляли фальшивомонетчиков? Нет? А я расскажу. По зашкаливающему потреблению электроэнергии, которое не объясняется бытовыми приборами. А мне оно надо, чтобы меня по сожженному электричеству вычислили? Я лучше в темноте посижу, но тайно от всех.

Войцех смирился с непостижимой логикой старого затворника. «Военное детство и не такое делает. Зато сердце у человека золотое. Я его продал, а он меня выручает». Не изменив, однако, принятого решения об использовании доски, Войцех наведался к Домбровскому и засвидетельствовал успешный уговор с кадровиком. Снабженец понимающе прищурился (некоторые специально тренируют такой прищур, чтобы дурачить легковерных): мол, ясно всё с тобой; такой же, как все; кичишься только, что солдат ребенка не обидит. На Войцеха действовало. Он где-то читал, как бы не у Достоевского, что именно так посвящают в тоталитарные кружки – толкают на преступление и связывают круговой порукой. Горе от ума. Не произведение, а Войцех. Куба вот Достоевского не читал, потому никакие прищуры на свой счет не принимал, а если бы кто и указал ему на глазёнки снабженца, то шутник непременно сказал бы, что Генька одутловат стал на фоне пьянства, только и всего.

В награду Войцех получил тридцать трехметровых досок (символизм ей-богу ненамеренный, всё подтверждается расчетами), молоток, гвозди, кисти, побелку, рулетку, болгарку, картонку. Маленькая собачонка приблудилась сама. За несколько хо́док донеся материал и инструмент до подвала, Войцех застал кадровика сюсюкающим с миниатюрным кобельком, который норовил вырваться по своим собачьим делам. Названия породы Войцех не знал, но про себя окрестил его карликовым доберманом.

– Тимон будет крыс ловить, – оправдывался кадровик. – А то, что он такой активный, это вы не смотрите. Я дал ему кофе. Уж очень он просил. Но, разумеется, с молоком.

Войцех не стал уточнять, как Тимон просит кофе и по каким приметам понять, что именно с молоком. И, главное, не придется ли этого тщедушного Тимона самого спасать от набегающих крыс. На первое время, чтоб не мешался, Тимона поселили в ящик кепи, сохранив ветошь «для комфорту и абсорбции». Войцех принялся размечать отрезы на досках, а Янеку доверил распил. За работой договорились перейти на «ты», но Войцеху это давалось тяжело. Сколачивали ящики порознь: кадровик по-прежнему избегал попадаться на глаза и тяготел к укрытию. Этакий подвальный призрак оперы с обезображенным, быть может, лицом. Но орудовал старик споро. Фоном в своей житейской манере приговаривал про детские гробики. И кому, спрашивается, охота слушать про детские гробики, когда нужно упаковать всего-навсего салатницу?

Войцех пытался думать о своем, но выходила сплошная заносчивость. «Учился с элитой своего поколения, чтобы очутиться упаковщиком! – сердился он. – Умные книжки читал, конкурсы выигрывал. Всё готовился к какому-то бою, в котором после ученья должно быть легко. А оказалось, что ты можешь и знаешь, но это вдруг лишнее, пользоваться своим умом ни к чему, и нужно лишь, не приходя в сознание, раскладывать по ящикам предметы. Может, это я тогда, в университете, перестарался? У других же получалось выезжать то наудачу, то наобум, а мне обязательно надо было через подвиг. Сейчас бы сидел спокойно и радовался, что деньги капают, а извилинами шевелить не требуется. Думать – физически больно. Но не думать ведь, – взвесил Войцех и на том с рассуждениями покончил, – еще больнее».

В каморку кадровика забрел Куба. Если составить карту его перемещений в виде сетей, по которым вычисляют террористических связных, то все ниточки сошлись бы на нем, а его нечеткую фотографию во время перекура пришпилили бы по центру пробковой доски. Куба годился по охвату, но, увы, не по осторожности в агентурной работе. В отличие от Войцеха, он о своем появлении никакими заблаговременными ухищрениями не возвещал. Нарисовался разом посреди комнаты, и, если кто не спрятался, то Куба не виноват.

– Да у вас тут целый столярный цех! – оценил размах заготовок Куба. – Янек, для тебя партийное задание.

– Не смей так шутить. Я сжег партбилет без малого десять лет, – воспротивился кадровик.

– Всегда знал, что ты был попутчиком, а не идейным. Короче, ответственное поручение: в поле разбили шатер (не спрашивай), а ночью ударят заморозки. Установили обогреватели. Никому обледенение с последующим оттаиванием на головы не надо. Теперь как бы не полыхнуло. Посиди ночку, а? – молитвенно сложил руки и округлил глаза Куба.

– Э, нет. Я старый больной человек, голодал в оккупации… Это вы, молодежь, ночами можете не спать, – отбрыкивался Янек.

– Год рождения твой мне известен. Какая оккупация в пятьдесят первом? – разоблачил его Куба.

– Политическая! – не сдавался Янек.

– Демагогию не разводи, пошутили и хватит, – приструнил уже не старика, но мужчину средних лет Куба. – Пойдешь халабуду стеречь?

– Пусть землемер стережет! – учуяв западню, кадровик дернул рубильник и под прикрытием темноты смылся в дверь.

Никто его не преследовал. Куба немного помедлил, будто специально давая беглецу фору, и лишь затем восстановил статус-кво освещенности.

– Делать нечего, Цесик. Шатер тебе сторожить, – потрепал приятеля за щеку Куба.

Войцех резко одернул руку – протест против панибратства и переработок. Но куда больше огорошило притворство Янека. Получается, не было со стороны Войцеха никакого предательства или всё-таки было? Мучиться или не мучиться отобранными пиломатериалами? Верить или не верить во взаимопомощь?

– Значит, войну Янек не застал? – спросил Войцех.

– Городские байки травит, скучно человеку, – пожал плечами Куба.

– Почему он тогда пенсионер? По возрасту еще не пора.

– Полно категорий уходят досрочно.

– Стало было, тоже бывший военный? – предположил Войцех.

– Либо карлик или многодетная мать, – поиздевался Куба.

– Как странно. Про войну обманул, а всё равно помогал строгать, хотя я доски его отнял.

– Давай-ка ты свои быть или не быть в шатре обмозгуешь, – толкал Куба приятеля к выходу. – Я к тебе еще забегу с проверкой.

Одолжив кипятильник у кадровика-дезертира, Войцех нехотя поплелся в штаб. Ох, как спальный мешок приходится ночью в шатре. Опыт гималайских экспедиций снова не подвел. Правда, специального пайка в этот раз не предвиделось. Потому Войцех ограничился кипячением проточной воды и, собрав рюкзак, отправился разыскивать злополучный шатер.

Темнота перцовкой брызнула в глаза. Вдали от города ночь не постыдилась показаться в total black3. Фонари, равно как улицы и аптеки, на объекте отсутствовали, а исхода всё так же не просматривалось. Войцех достал карманный фонарик, но его свет едва добивал на метр и страховал разве что от случайной выбоины. Не столько зрением, сколько кинестетическим чувством Войцех уловил шевеление направо от корпуса, не доходя до запруды. Землемер – в описываемый момент это наименование кажется вполне подходящим – двинулся на шорох. В конце концов, шатер еще не горел, и было простительно помедлить.

Шатер возник перед Войцехом вдруг, как глыба льда на пути печально известного трансатлантического судна, да простит нам читатель пошлость аналогии, но эту промозглую беспросветную ночь надо было видеть. На ближних подступах запротестовали собаки, прибившиеся на тепло: в их планы явно не входило делить кров с приспешником своих угнетателей. Сами того не зная, заливистые звери указали Войцеху вход, иначе в поисках заветной прорехи он бы еще долго мыкался мимом и обследовал тканевые стены. Тепловые пушки удерживали периметр шатра и палили в воздух по воображаемому противнику. На уровне человеческого роста температура держалась уличная с поправкой на безветрие и относительную сухость. От четвероногих навстречу Войцеху выступил лазутчик, помесь дворняги и немецкой овчарки с опавшим левым ухом. Обнюхав и даже украдкой полизав Войцехову руку, засланец вернулся к своре с докладом о благонадежности постояльца.