«Ну зашибись, допустим, я забыт, но я верчусь, налаживаю быт, тружусь и никого не обижаю.
Допустим, мне предложат умереть, а у меня фазенда, и пырей погубит огурцы и баклажаны.
Картошку колорадский жук сожрёт. Немедля надо думать наперёд, но так, чтобы с фантазией, с загадкой.
Смерть Шрёдингера: есть, а вроде нет. А мне ещё чинить велосипед, болеет моя добрая лошадка.
Возьмём гипотетический сундук (надеюсь, уж сундук-то я найду, вселенная работает на выход).
Возьмём златую цепь и дуб возьмём. Желательно у дуба водоём, ну это просто маленькая прихоть.
Кого в сундук засунем, хммм, вопрос. Мне нравятся бобёр и утконос. У егеря есть славная борзая.
Но он не даст, он жмот и скупердяй, в сезон дождей
не выпросишь дождя. Поэтому, наверно, лучше заяц.
Ещё кого бы? Страуса? Сову? Пингвина? Блин, они здесь не живут, а так хотелось, кстати, так хотелось. Пингвин смешной, похож на поплавок. Пусть будет утка, тоже ничего, нормальное откормленное тело.
Теперь – предмет: чернильница? Кольцо? Фамильный перстень жалко. О, яйцо, засуну в утку, подожду немножко. В яйцо иглу, и сглажены углы, и смерть висит на кончике иглы. По-моему, шикарная матрёшка».
Косой и утка говорят: «Весьма. Кащей буквально соскочил с ума. А может, мы его завалим, братцы? С какого ляда этот дивный микс? Он извращенец и таксидермист, поэтому его у нас боятся».
Идут к Кащею: «Милый, золотой, завязывал б ты, старый, с наркотой.
Где стражники, куда сбежала свита? А мы тебе презент на Рождество. Короче, если что – у утки ствол. Короче, если что, у зайки бита».
Вот так бывает в сказочном роду, висит на ветке кованый сундук, внутри темно, безжизненно и пусто. Кащей, поставив в вазу васильки, сидит себе и штопает носки, но иногда вздыхает: «Ну допустим…»
Бабка-кошка
У меня друг Серёга, мы очень давно знакомы.
У него была бабка, держалась важней наркома.
Ох и жгучая же, ох и вредная была бабка.
Всё таскала цветастый халат и смешные тапки,
ну такие, с помпонами, в стиле «тепло-уютно».
Ох и трудно же было с мегерой Серёге, трудно.
Он таскался за ней – Дон Кихот и несчастный Санчо.
Мы гулять, а он нет,
мы на речку, а он – на дачу.
Или хуже того – оставайся и пялься в телик.
Мы потом разминулись, разъехались, разлетелись.
А недавно вдруг встретились в баре, в полуподвале.
Посмеялись, попели и будто не расставались.
Притаившись, сидели под рёбрами друг у друга.
В баре было тепло. А на улице выла вьюга.
Мы упали в сугроб, беззаботные умпа-лумпы.
И тогда я спросила его, усмехаясь глупо.
– Как там бабушка, шустрик?
(он с детства довольно шустрый)
– Померла, говорит, да давно уже, не тушуйся.
Разве смерть ожидаема, разве кому по силам?
А ведь бабка была – даже дом бы остановила,
про коня уж молчу.
Помню, гроб и священник в рясе.
Я вернулся с поминок и как-то подрастерялся.
Думал, думал – куда мне девать её чашки, плошки.
А потом моя бабушка стала пушистой кошкой.
Я ночами-то раньше подскакивал, как убогий.
А теперь она мягко идёт и ложится в ноги,
начинает мурчать колыбельно, утробно, дрёмно.
И я, знаешь, по-прежнему «внучек» и «несмышлёный».
Я не верю ни в карму, ни в духов, ни в божью милость.
Вроде ж не было кошки – а, нате вам, появилась.
Ты не хочешь спросить, почему я решил – что бабка?
С виду кошка – воинственный хвост, коготки на лапках.
Иногда только смотрит в упор желтоглазо-веско –
натоптали, шумят, поселили тут человека…
Совпадение? Или? Не много ли совпадений?
Она гладит меня, провожает, даёт мне денег.
Вот вчера прикатила откуда-то две монетки,
ерунда, мелочовка, а знаешь, цены-то нет им.
Словно снова подросток, краснеющий и неловкий,
а бабуля дала на мороженку с газировкой.
Я не выкинул ни занавески, ни поварёшки,
а то вдруг ненароком обидится бабка-кошка.
Не смотри на меня, я не псих, не дурак, не шизик,
но считаю – у бабок должно быть по девять жизней.
Всё, давай, позвоню, подъезжает твоя карета.
Да, и кстати, забыл – не зови больше бабку вредной.
Вигилант
«Мой мальчик Джонни, хей, купи мне виски, скорми последний пенни автомату. Они всё ближе, очень-очень близко. Они страшны, они не виноваты.
Больные ветры, призраки и тени, печально-худосочны как бумажник. Ты бледен, Джонни, угощайся стейком, понравится – о’кей, ещё закажем.
Когда я стану пьяным и спокойным, я буду там, где царствует свобода, где из стены выходят те, кто помнит. Мне даже в детстве выпадала «вóда». Хей, Джонни, мы давно уже не дети, поэтому умеем видеть мёртвых. Пусты глаза, свисают руки-плети, они туман, они всё время мёрзнут.
Шериф в загуле, спит и носит звёзды, проклятье и трёхдневную щетину.
Хей, Джонни, небу рано – нам не поздно, бери друзей, топи в стакане льдины.
Переставай двоиться, может, хватит. Я слышу их, они меня позвали: чинуша, пастор, золотоискатель и девушка в индейской пёстрой шали.
Мой мальчик Джонни, закажи мне кофе, черней, чем сердце у твоей малышки. Земля напьётся вдоволь тёплой крови любителей чужого золотишка.
По прериям, где бродят буйволицы, поют койоты, ночь в орлиных перьях, грабители, бандиты и убийцы повадились испытывать терпение святого гладкоствольного обреза, таким уж его боги сотворили.
Попробуй что сказать, Мария-Езус, у нас есть в штате и свои Марии.
Ночь выжата, как семя амаранта, скудна и холодна, как поздний ужин.
Всегда работа есть для вигиланта. Ты нужен мне, мой мальчик, ты мне нужен.
Мой милый Джонни, желторотый птенчик, не знавший в жизни про оскал волчиный.
Похоже, наши крыши дали течи размером с океанскую пучину. Сыграй мне, что ли, старый добрый кантри, отлично получается в мажоре. За стойкой место пропастью вакантно. Зачем ты разрешил им, мальчик Джонни? Зачем позволил, чтоб тебя убили? Ты где-то рядом, здесь, я знаю точно. Я был сегодня на твоей могиле. Там хорошо, там чисто и цветочно.
Там маленький венок от рыжей Бетти и сласти
от торговца леденцами.
Хей, Джонни, мне пора, покончим с этим, иди, похлопочи перед отцами, чтоб застолбили место мне в Эдеме, накрыли стол, украсили свечами».
Он снова разговаривает с теми, кто больше никогда
не отвечает.
Маяк
Освоив ремесло дарить огонь, забрав из дома дедовскую фляжку, Том жил на маяке. Носил тельняшку.
И небо раскрывалось, как ладонь, пока смотрел на небо. Всякий раз показывали разные картины.
И в небе тоже плыли бригантины. Команды не стеснялись резких фраз. Не помешает громкое словцо, ведь на борту сплошные флибустьеры.
На маяке хихикали химеры, но, к счастью, не водилось подлецов. Том никогда не сожалел о том, что он один.
Под сенью старых балок ему хватало пения русалок. На море как-то раз случился шторм. Воруя тишину, большая мгла плясала волнам дикую чечётку. Том между волн ещё заметил лодку, подумав: эх, ко дну бы не пошла. Он видел – в километре от земли плыл человек ему ненужным галсом. Том делал всё – маяк не зажигался, хоть режь его на части, хоть соли.
Когда у неба кончился заряд, и лодочка о скалы
не разбилась, они сидели, тихие как милость, как будто вместе победили ад. Смотритель маяка и пассажир. И время их не торопило –
ну же! Смотрели вдаль. Хлебали чай из кружек. И ели рыбу, персики, инжир.
А Том сказал, салфетку теребя:
– Не смог зажечь маяк. Была причина. – Он не горел? Ну значит, дурачина, я видел свет, идущий от тебя. Я видел луч. Не знаю, с чем сравнить. Мгновение, но этого хватило.
Скрипели доски шаткого настила,