Выбрал камень, по весу тяжёлый, и самый белый, словно дар апельсиновых стран, талисман, «aloha».
В его странных вселённых совсем не учили бегать, а учили летать, но, возможно, учили плохо.
Он был прав, и действительно били, но не ревел он, танцевал на канате луча кроветворный танец.
Парни явно повыше, уверенней, здоровее.
И тогда за спиной появилась собачья стая.
Звери были огромны, как небо, сильны, как папа, и щенята не лаяли, только глаза мерцали, словно это вообще не глаза, а софиты, рампы.
Он заметил собаку с оттянутыми сосцами.
Первый раз испытал ощущение дикой силы, словно вся эта стая влилась в него, вся их свора. Старшеклассники драпали, быстро и некрасиво. В его книжках стрелять в проигравших сродни позору.
Он был самый счастливый и яростный, как спартанец, и готовился к новой, но тоже неравной битве. Мать пожала плечами: «Собака? Давай оставим».
Ночь качала детей, колыбельная ночь-молитва.
Когда звёздные мыши доели лиловый вереск, когда стрелки часов заключили пари на вечность, они оба уснули: кто в кресле, а кто у двери. Они видели небо, которое безупречно.
Машины
Но они всегда уезжают ночью. Не прощаться кажется человечней.
Растянувшись стайками вдоль обочин, проверяют масло, решётки, свечи.
Понимают – путь ещё крайне долог, значит, должен двигатель чуть прогреться.
И врубают хриплые магнитолы, и пылят к закату
под Тома Уэйтса.
Нет, не люди – списанные машины, оставляя миру следы курсивом.
На стекле разглаживая морщины, они снова молоды и красивы.
Эти «форды», «бьюики», «кадиллаки». Им играют ангелы на кифарах.
Проступает небо в облезлом лаке, в неказистых вмятинах, битых фарах.
И о том, что небо исповедимо, знает чёрный ястреб
над жёлтым зноем.
Иногда забыть всё необходимо, чтобы вспомнить главное, неземное.
Но они всё помнят своих хозяев:
– Таксовал мой ласковый Джимми рьяно.
– Мальчик Сэмми, черти его бы взяли, подбирал, дурак, возле баров пьяных.
– Эдди – кожа-кости – казался трупом и мусолил комикс в цветной обложке.
– Белобрысый Энди, курящий трубку, никому не верил и гладил кошку.
– Томми был боксёром (на всякий случай).
– Тэдди был в аду, но и там не дрогнул.
И, конечно, каждый был самый лучший.
И, конечно, каждый любил дорогу до конца, безудержно, с потрохами. Но любви вообще не бывает слишком.
Обживают пропасть бродяги Дхармы, и под стать игрушки своим мальчишкам.
И они всегда уезжают в темень, громыхая хуже консервных банок, когда духи шепчут – мол, ваше время, доберитесь только до автобана. Станет ветер странствий швырять в лицо вам, ухмыляясь ржаво, клочки известий.
Бог стоит с ключом разводным в спецовке, обожает Джармуша и биг-тейсти. Называй, как хочешь – хоть Джа, хоть Шива – но лежат в машинах (спасибо лету) сотни ярких звёзд. И моторы живы.
«When I was a boy». И колёса едут.
Старый добрый мир не такой уж старый. Просто раньше, скажем, уютней, тише.
За спиной у бога висит гитара. Мы затянем песню, и нас услышат.
Баба Надя
В городе, где шепчутся платаны и кофейни закрывают поздно, ночью звёзды падают в фонтаны.
Кошка ловит тонущие звёзды, потому что звёзды – это рыбы из реки серебряного бога. Если рыбы говорить могли бы, то они бы рассказали много: как горят
во тьме протуберанцы, что другого ничего не будет.
Кошке не пристало разбираться в терминах и прочей халабуде. Кошка – о любви, а не о смерти, но умеет притворяться слабой. Если эту землю кто-то вертит, то уж точно не рукой, а лапой.
Осторожно, мягко, терпеливо. Кошка ходит в гости к бабе Наде.
Баба Надя вышивает сливы на салфетках, крестиком и гладью.
Радио вещает про биткоин. Форточку распахивает ветер. В бабе Наде прячется такое, что не прочитаешь в интернете. Между новостями и рекламой проникает вязь тире и точек. Бабушка, приняв радиограмму, надевает гермошлем в цветочек и летит проверить космодромы, пункты, маяки и гарнизоны.
Радуйтесь, леса и водоёмы, веселитесь, тигры и бизоны. Астероид – баба Надя в деле. Чёрная дыра – а ну, вылазьте. В марсианской крохотной артели ей однажды предлагали бластер. Не взяла, хотя просили. Очень. Поболтали, поиграли в карты. Баба Надя убивать
не хочет.
Не по-христиански это как-то.
Дорогие ситхи, бога ради, бросьте воевать, заткните гейзер. И молва идёт про бабу Надю до Альдебарана с Бетельгейзе.
В облаке космического газа, через мили, кальпы и причалы бабка возращается на базу, то есть к кошке. Чтобы не скучала. Кошка не скучает, право слово, кошка – о любви, а не о скуке. Точит когти, хвастает уловом. Бабушка задраивает люки, приглушает звуки, чин по чину. Космолёт невидим, сумрак липов. Кошка носит звёзды, молодчина. Надя пришивает к небу рыбов.
Жук
Апрель смеётся в форточку – весна, поэтому
не хочется о грустном. Течёт ручей, прокладывая русло для менестрелей среднего звена. Философы грустят о вожаке. Теперь у нас философов навалом.
А чтобы ты от скуки не зевала, послушай лучше сказку о жуке.
Из офиса выходит человек – ни тряпка, ни подлец, ни махинатор.
Берёт в ларьке бутылку лимонада в обычный день, допустим, что в четверг. Звенят трамваи. Человек идёт, садится на скамейку рядом с домом.
По телу разливается истома, и человек смеётся, идиот.
И к человеку прилетает жук. Чернильный жук нормального размера. Ни фея, ни виверна, ни химера.
Жук говорит: я рядом посижу.
Жук говорит: я на тебя смотрю, какой же ты огромный и великий. Наверно, прочитал большие книги, возможно, дочитаешь к сентябрю.
А я вот жук, я жёсткое крыло, я куча лапок, но довольно сильных. Люблю цветы, арбузы, апельсины, конфеты (просто в голову взбрело).
Мне почему-то кажется – ты бог, хранитель истин, альфа и омега. А я вот спал, мне снилось много снега. И неужели я кому-то плох?
Сосед жука ответствует ему: какой я бог, я даже не летаю. Вот жизнь моя дурацкая, пустая. Устроена давно не по уму. На кухне табуретка и плита. В гостиной шкаф, диванчик и драцена. А если вам нетрудно, драгоценный, извольте научить меня летать.
Что проще? – жук кивает, – не впервой. Нормальный жук, на комплименты падок.
Небольно лезут крылья из лопаток, и человек летит над мостовой, хотя его полет не разрешён.
Над стадионом, мачтой с парусами.
И человек с жучиными глазами.
И человеку очень хорошо.
Пусть лает на него пугливый шпиц, но всех забот – не врезаться в берёзу, не замечая страшную угрозу и деликатно огибая птиц.
Труба зовёт принять привычный вид. Апрель. Внутри сплошное хали-гали.
Жук говорил: отлично полетали.
Жук говорит: понравилось – зови.
Вот человек бредёт домой пешком и покупает зелень для окрошки.
А мальчик, глядя на жука в окошко, мечтает тоже вырасти жуком.
Несётся к папе. Матрица сбоит у олигарха и владельца клуба. Отец вздыхает: мальчик, это глупо, но скрещивает усики свои.
Точка зрения
Точка зрения – это точка, и бывает, что огневая. Боги шастают на носочках, пишут песенки, спят в трамваях, открывают стальные двери, но не каждому и нечасто. Просто мы, разучившись верить, вдруг поверили, что несчастны. Быть счастливым – гораздо круче, стать счастливым – понять, о чём ты. А когда набегают тучи, появляются дождечёты. Они долго считают капли и смеются, сбиваясь снова. Наступают на те же грабли и волшебное знают слово. Не одно, а довольно много. Говорят, что они недавно в небе видели осьминога, между лип различили фавна.
И глаза у них – что колодцы. За подсчёт не берут ни цента. После дождика включат солнце, включат радугу, сто процентов.