Я счастливая женщина, ладно, хотя бы внешне.

А потом пришёл лис и клубочком свернулся рядом.

А потом пришёл лис.

А потом пришёл лис. Конечно.

Говорили – старик наблюдал: обогнув канаву, две лисы по тропинке бок о бок бежали, пели.

Лисий Бог, безусловно, гордится детьми по праву.

Дом в дремучем лесу исчезает, как снег в апреле.

Старая Берта живёт на краю деревни, держит давно голубятню в своём сарае.

Всем говорит, что обычай довольно древний.

Птицы однажды её донесут до рая, дряхлую клячу, причём прямиком к обеду. Клячам в раю подают превосходный штрудель.

Люди в деревне, что странно, жалеют Берту. Берта теряет рассудок, считают люди.

Мир без чудес, несомненно, верней, понятней. Солнце лежит мармеладкой на взбитом креме.

Старая Берта заходит на голубятню. Птицы курлычут, а Берта меняет время,

крутит послушные стрелки, теряет возраст.

Пахнет изюмом. И яблоком. И корицей.

Берта – хозяйка чудес, укротитель монстров.

Рыжей насмешливой Берте слегка за тридцать.

Славная Берта живёт в карамельном доме, держит давно голубятню под самой крышей. Плавится осень, как сыр, в золотой истоме. Падают листья, и листья шуршат, как мыши.

В фартуке хлебные крошки – больная тема.

Берта бескрыла, но может возглавить стаю. Птицы доставят однажды к дверям Эдема, птицы ещё в одиночку туда летают. Берта освоила с ними полёт заочно. Знание это безвредно, оно плацебо.

Рыжая Берта следит за пернатой почтой. Разве иначе любовь донести до неба? Голуби белые, даже белей конверта. Им в тяготении нет никакого прока.

С каждым влюблённым становится больше света, с каждым любимым становится больше бога.

Лето цветами на скатерти-самобранке. Глупые птахи берут облака на приступ.

Берте шесть лет. Заурядный почтовый ангел.

Бог терпеливо её обучает свисту, но получается плохо, и бог расстроен. Берта кузнечика ловит в траве

за стогом.

Фейри, курносая фея, подружка тролля – справится Берта с отправкой молитв к чертогам?

Справится, прежний-то ангел сверх всякой меры был разговорчив, про птиц проболтался часом.

С каждым ребёнком становится больше веры, с каждой улыбкой становится больше счастья.

Старая Берта живёт на краю деревни. Голуби рвут коготками узор на блузке. Тыквы гордятся боками, шумят деревья.

Луч проникает в окно – деловитый, узкий. Щурится хитрая Берта: приятель, осень. Спать уже надо, с утра заварганю кашу. Птицы однажды летать перестанут вовсе. Но не сегодня. Сегодня нужны пока что.

Берта – застиранный фартук, принцесса пугал – смотрит на звёзды, теряется, как иголка.

Снова старея, небрежно бросает в угол: кстати, свистеть до сих пор не умею толком.

Дракона не убьют, принцессу не похитят, закроется тюрьма, откроется музей. Красивые поля утонут в малахите, весёлые лучи в небесной бирюзе.

На этом кончен бал, комедия финита, –

сказал один дракон, прихлёбывая чай. Офонарела ночь, и дверь была открыта. Осенний крупный снег, как с барского плеча, захватывал скамьи, деревья и балконы.

Дракон решил пройтись, разведать, что почём.

На самом деле он не выглядел драконом, а выглядел худым нелепым скрипачом. И сказочником, да.

Вот ящером едва ли. Никто не норовил писать с него портрет.

Его большой роман нигде не издавали,

поскольку это чушь, утопия и бред, зелёная тоска, и чушь, и бред – по кругу.

Вздыхал дракон-отец, тайком жалела мать.

И шёл один дракон к единственному другу в пекарню

за углом на скрипке поиграть.

Конечно, с детских лет и дураку известно,

что, если взял смычок и скрипку, – то звучи.

От музыки пышней, великолепней тесто,

и, как по волшебству, пекутся калачи.

Пока лежал листок, распятый на асфальте, про лучшие шкафы, которые купе, какие пироги рождались под Вивальди. А к булочке вообще причастен был Шопен.

Чудесный пекарь прав – нельзя совсем без плюшек. И кто-то вдаль глядел на пятом этаже.

И таял мокрый снег, переливались лужи.

Обратно шёл дракон, обдумывал сюжет

для нового труда: кленовая аллея, отважный паладин

на боевом коне.

Дракона не убьют, планета уцелеет, принцесса

за шитьём. И сказка о весне.

Ничего не понял он. Ничего. Не сумел обычное волшебство: полетать над миром, придумать сны. Пару монстров вызвать из глубины. Позывными мавок забить эфир. А он взял и маме купил кефир. Улыбнулся бабушке на скамье. Помахал вахтёру: привет семье. Выгибалась радуга над рекой. Да какой он сказочник? Никакой.

Ничего не вытворил. Ни шиша. Рассмешил соседского малыша. На разбитый локоть ему подул, то есть делал разную ерунду. По дороге к дому купил кувшин –

из кувшина даже не вылез джинн, чтобы да, желания исполнять. Затушил в лесу островок огня. До ближайшей урны пакет донёс. Почесал в затылке, наморщил нос. Расписал шкатулку под хохлому.

Да какой он маг? Да куда ему?

Ни черты не сладилось. Ни черта. Застелил постель, покормил кота. Кот мурлыкал ласково, хорошо и лежал под боком. Потом ушёл. Он не стал задерживать – пусть идёт. Доказал компьютеру, что не бот.

Разогнал на небе кисель медуз. Ни единой сказки. Сплошной конфуз. Выпил чаю. Цифры сложил в уме. Мог бы сделать чудо. А не сумел. Только всё куда-то смотрел за склон. Не волшебник. Правильно. Или он?

Васильевна – сухая старушонка – живёт в квартире номер сорок два. На завтрак, как обычно, варит пшёнку, слаба

на цифры, даты и слова. Когда-то бабка знала всё на свете, теперь гоняет тени по углам. Представь себе, её ругают дети за скопленный годами древний хлам: хрусталь в серванте, войлочные боты, такие, знаешь – «молодость, прощай». Васильевна ворчит, что идиоты, включает телик, пьёт несладкий чай. Поглаживает ласково будильник, салатницу (умели делать, ну). Подруги-то давно поуходили, коварные, оставили одну. Она им никогда не доверяла, но и без них притихший двор не мил. В обед, во вторник, после сериала к Васильевне стучится Азраил.

Васильевна – открою, не стучите – подметить успевает про себя, что Азраил как врач или учитель. Он не из тех сияющих ребят. Возможно, на далёком побережье смерть пафосна, как майская гроза. А тут вон шарф, накрученный небрежно. И вязаная шапка на глаза. Дух говорит: Бог добрый, Бог нерезкий зовёт попить чайку на небосвод. Васильевна глядит на занавески, подушечки, салфетки и ревёт: куда же это – грамоты, монеты. Повыкинут, сочтут за чепуху, избавятся. Чего на небе? Лето? Не холодно? И даже наверху? А лестница? Я требую перила. Платок надену? У меня отит. Васильевна – тайком от Азраила – берёт пакет с пакетами. Летит. Есть ощущение, словно бы воскресла. Но дети –

да хорошие они – не выкинули на помойку кресло,

не разломали старенький ночник. Открыли деревянную фрамугу, сидят на подоконнике, молчат да грустно улыбаются друг другу, похожие на брошенных волчат.

Васильевна – красива, как Ксантиппа – любуется на них издалека. Над городом, стирая логотипы, шуршат и исчезают облака.

Дразнится море. Касается смуглой кожи, трогает камни, в камнях оставляя брешь. Тильда приходит на берег. У Тильды ножик, рваные джинсы и майка оттенка беж. Тильде пятнадцать, ей все говорят про возраст, надо чего-то решать и о чём-то быть. Тильда не знает, о чём, и бежит по острым крапинам, щедро рассыпанным вдоль губы.

Там, на утёсе, загадочный дом скучает.

Тильда вчера в этом доме нашла дневник. Хмурится небо, тревожатся крики чаек, ветер назойливо лезет

за воротник.

Море шипит, закипая кудрявой пеной, словно погода испортила морю связь. Тильда удобно садится на край ступени и начинает читать, разбирая вязь: