Вообще, Марго почти не докучала (Васёк из третьей – точно наркоман).
С утра гуляла долго у причала и сочиняла по ночам роман. Внутри кипели страсти. Аферисты бросали женщин, и наоборот.
С опаской, что вот-вот сердечный приступ, Марго уничтожала бутерброд. А если ей хотелось поругаться, она всегда ругалась с фонарём: какое ослепительное гадство – светить, хотя мы скоро все умрём, рулетка без единственного шанса, ну кроме одного – упасть без сил.
Фонарь молчал, но он не соглашался. Фонарь горел, поэтому бесил.
Нервировал алоэ на окошке, и щучий хвост, и шерстяной моток.
Марго была любимой чёрной кошкой улыбчивого дворника. А то – гоняла мух, следила за квартплатой, смотрела на аквариумных рыб.
Хозяин по двору ходил с лопатой, хозяин посыпал песком дворы. И календарь висел, и чайник булькал,
но смерть уже за дворником пошла.
Да просто с крыши сорвалась сосулька, в январский день, десятого числа.
Напрягся кактус, охнула монстера.
И в форточку, вдохнув метель и гарь, рванула кошка, гибкая пантера. Нарушив график, засиял фонарь. Взяла и оттолкнула человека, подумав напоследок: вот и всё. Тогда, конечно, было много снега, был целый город снегом занесён.
Стоял фонарь (а в метре гнулась арка, завидуя ему и турникам). Фонарь молился маленьким, фонарным, искрящимся и ламповым богам.
Марго теперь живёт у океана, уже перевезла весной семью. Она фотограф – пальмы и лианы, заказчики покоя не дают. Недавно у Марго родился мальчик. Но почему-то каждым январём Маргошу тянет дописать романчик и сильно поругаться с фонарём.
Колобок
Колодезный журавль воду пьёт. Давай тащи унылое тряпьё по переулкам, улицам и скверам к русалкам, ограм, фавнам и химерам.
Не человек – небесный сухпаёк.
От бабушки, от дедушки ушёл. Давай кричи, что это хорошо. Вполне самостоятельное тесто, катись вон
от работы до подъезда.
По новым городам стелись, как шёлк.
Докатишься до берега реки, мостков, рогоза, плачущих ракит. А там твой бог сидит себе рыбачит на червяка,
на хлеб и на удачу.
Над головой летают мотыльки.
Поправив плащ, резиновый сапог, он скажет: что, попался, колобок? Костёр бы надо, не найдётся спичек? Какой самонадеянный куличик,
ты посмотри, какой капризный бок.
А я тебе давно не конвоир, но бесконечно умножал, двоил. С любовью, снами, сказками, котами Господь тебя в ладонях покатает, пригладив все неровности твои.
Подует в уголок большого лба. Настанет ночь, ревнива и слаба. Экран покажет звёздные анонсы.
Ты сядешь старику на кончик носа, чтоб маленькую песенку слабать.
И дальше в путь – по рельсам, по степям, бунтуя, страшно корчась и хрипя. Весна придёт – начнёшь смеяться гулко.
Запомни, дорогая хлебобулка, что больше смерть
не выловит тебя.
Убийца монстров
Повезло, если город, в котором живёшь, прекрасен. Проникаешься сказкой, и сам уже вроде сказки. Что ни день – то счастливый билет, что ни ночь – то праздник. Каждый встречный тебе улыбается без опаски. Город с воздуха чем-то похож на плывущий остров, а плохое чего примерещится, неживое, горожане велят объявиться Убийце Монстров. Кат спешит по осеннему мху, по сосновой хвое. По прищуренным улицам в мягких спешит сапожках. И скрипит ему вывеска, где нарисован бакен. А особенно долго таращатся в спину кошки, а особенно жалобно воют вослед собаки.
Горожане твердят – мы бы сами, но руки пачкать. Понимаешь, добрейшие люди, скажи же, муха. Если мы выдаём индульгенции – сразу пачку, если мы полетим, то окажемся легче пуха.
Весь такой в амулетах, булавках, ключах, приблудах, шутит в баре Убийца, стоит на мосту Убийца.
На верёвке фонарик качается, как Иуда. Намекает туман, что пора бы поторопиться. Позабыв о делах, о тягучей вечерней лени, горожане скорей от греха закрывают ставни. Начинается самое главное представление: Убивальная Песня поётся на самом давнем, самом древнем чудном языке – не понять ни слова.
Горожане, заслышав её, затыкают уши. Только шепчет сквозняк, безъязыко и безголово: что, не нравится слушать про смерть? А ты слушай, слушай.
Ночь плетёт свою сеть, как заправская паучиха.
И не спится, тревожится, мается до рассвета. Остаётся надеяться: будет наутро тихо. Наш Убийца – он справится быстро и незаметно.
Над часовней луна наливается глазом бычим. Страх почти осязаем на ощупь – настолько плотен. Отовсюду к Убийце выходит его добыча с чердаков, из вонючих подвалов, из подворотен. Весь красивый – на шейном платке расцветает клевер – призывает Убийца шишигу и мантикору.
А потом их ведёт Убивальной Тропой на север (говорят, её именно так называет город). По песку, по траве,
по камням, что подошвы колют, по сухим заскорузлым корням, что лежат как мощи, по брусничным полянам, что красной страдают корью. За сто тысяч дорог, к старой ведьме, хромой и тощей.
Далеко, где холодное небо – в прожилках мрамор, и зимует на крыше звезда с ноября до мая, наш Убийца лесное кошмарище кличет мамой и таскает к ней монстров, как в детстве котят под майкой. Мол, ты, мама, их спрячь – я же город от них избавил. Ведьма сильно ворчит – не сыночек, а вынос мозга.
А потом она маленьким монстрикам травит байки, что страшнее людей на земле не бывает монстров.
Слабаки
Он был самым болезненным в классе. Ещё очочки. Неумыт, непричесан, и с глупым мультяшным ранцем. Если тыкали пальцем – сжимался почти до точки. В его книгах про сказки совсем не учили драться. А учили чему-то другому – искать коренья, разговаривать с лесом, идти по следам кентавров. Никогда не ломился в столовку на перемене, потому что на булочку мелочи не хватало. Сэкономленный клад охраняла свинья-копилка (если сильно тряхнуть, то внутри зазвенят монетки).
Он был самым нелепым ребёнком. Ещё мобильник, у которого нет даже нужного интернета. По обидной случайности дали чужое тело. Эти манные ручки и ноженьки-вермишельки. На урок до зубовного скрежета не хотелось, а хотелось остаться в квартире, где знал все щели.
Малодушно пытался прикинуться заболевшим, ел просроченный йогурт, ел льдышки у магазина. Влажно клюнули в лоб и сказали: «Ну, что ты брешешь. Четвертная контрольная. Дуй, не тяни резину».
Он и «дул», предвкушая заранее неудачу. Позитивный настрой, бла-бла-бла, но не удавалось. Вот и школа, но тут показалось, что кто-то плачет, даже вроде скулит. Из подвала же? Из подвала.
Он был самым последним кутёнком в своём помёте, он не должен был выжить, поскольку был очень слабым. Мягким пузом измазался в собственной мерзкой рвоте. А стоять он пока не умел – разъезжались лапы.
Сверху падали капли. В подвале всегда шёл дождик. И парило от труб, и вообще неприятно пахло. Пахло маленькой смертью, печальной и безнадёжной, если ты не особенно нужен, и ломтик страха.
Он был чёрным-пречёрным в помёте, как сгусток ада, словно ложка с черничным засахаренным вареньем.
Его братья и сёстры сначала возились рядом, а потом почему-то затихли и присмирели. И тогда он пополз, переваливаясь медвежьи. И тогда его взяли. Зима холодила мятой. Человек был огромным, как небо, как мама, нежным (он был самым ужасным ребёнком, урод и мямля).
Он был самый дебильный, совсем не тянул на принца. В его сказках учили варить колдовские зелья, целовать спящих фей в растопыренные ресницы, отправлять караваны верблюдов в чужие земли.
Он засунул кутёнка под куртку. На день рожденья ему часто дарили вещи. Но тут услышал: «Эй, пацан, тормози. Ты нам вроде бы должен денег. Иди к мамочке, мамочка любит свою малышку».
Старшеклассники «стрелку» забили за гаражами.
И он понял – его станут бить, впятером и гадко, и ему не помогут ни сказки, ни горожане, а поможет желание жить. И ещё рогатка.