Я до сих пор не нашел ни одного достоверного описания магических ритуалов. Без них сюжет игры не сможет полноценно развернуться в соответствии с моим замыслом. Без них она будет пустышкой, нелепой детской игрушкой, очередной безжизненной фальшивкой. Подлинные заклинания, молитвы, имена сущностей, магические символы и ритуальные действия – сердце и двигатель игры. Реальность должна войти в игру, а игра – выйти в мир, тем самым, перестав быть игрой.

Game over.

Привет, дневник, мы с тобой на Балканах. Застряв в проклятой петле творческого ступора, я принял приглашение друзей отправится с ними в спонтанное путешествие.

Последние несколько дней мы ведем образ жизни цыган. Я и забыл, что могу быть легким, ловким, молодым и подвижным. Есть жадно, пить взахлеб, вдыхать дым полными легкими.

Жизнь имеет запахи, она пестра и извилиста. Лишь пьяный может разноцветными нитками сшить из едких, вычурных, обжигающих глаз лоскутов сколь-нибудь цельное покрывало. Неровное, броское и аляповатое, но живое и насыщенное.

Я перестал писать и чувствую себя просто превосходно. Зачем только я изводил себя? В последние дни мне не хотелось даже делать записи в дневнике. Словесная удавка более не стягивает мое горло, я сорвался с привязи и могу петь во всю глотку.

Несколько ночей подряд мы жадно глотали соки рыжего Белграда. И, кажется, я нашел свое истинное призвание – пить вино графинами, вести бурные беседы на террасах, азартно перекрикивая обступивших столик музыкантов, дышать густым дымом, смеяться, царапая горло, шутить колко, самозабвенно, отплясывать ватными ногами, и глупо улыбаться раннему солнцу, обнимая друзей и в глубине души желая умереть в этот самый сладостный момент, будто и не было вовсе. В этот момент небытие и существование смыкаются в пульсирующую точку в груди. И ты задыхаешься от пенистой крови, волнами накатывающей и выплескивающейся носом. Когда все что ты говоришь – скупая, тупая, спотыкающаяся поэзия. И ты мычишь в такт природе, лежа на колючей траве белградского парка, пожирая одну за другой дрянные сигареты.

Калемегдан – это слово звучит как заклинание. Это абракадабра – самое сильное заклинание черных колдунов средневекового Багдада. Это гимн базаров древнего Магриба, просочившиеся с османами тайны черной Африки.

Калемегдан – слово, заключающее в себе разврат. Это лобызания бледных коленей, холодной пупырчатой кожи. Это жадные губы турчанки, обрамленные черным пушком и покрытые сахарным песком.

Писать – значит страдать, до посинения доить язык. Писать – это мучительно выкладывать мозаику, фрагменты которой принципиально несовместимы. Писать – значит огрубевшими пальцами нанизывать бисер на колкую леску. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, жесткое ухо верблюда насадить на нить, вычислить количество чертей на кончике иголки, провести операцию на открытом сердце онемевшими от наркоза руками, наблюдая за собой со стороны зажмуренными от радости глазами.

Прощай жар Белграда и холод вина. Завтра мы на автобусе отправляемся в Сараево.

Девять часов на автобусе мы скользили по влажным горам, просачивались сквозь тесные ущелья и мрачные леса. По ленивым дорогам, сквозь безлюдные пространства зеленой пустыни. Если дикая природа – это ад, то Босния и Герцеговина – его святилище.

Спустя девять часов я очутился в Сараево. В расстрелянном городе, где по ночам холмы открывают свои горящие глаза с ресницами белых могильных столбиков и молча наблюдают за копошениями попавшего в ловушку путника. Сараево – город, хранящий на своем лице оспины от снайперских пуль. Где дома в любой момент готовы сбросить на прохожего свои ветхие фасады.

Я разместился в прокуренном влажном хостеле и лег на кровать смотреть телевизор. Был вечер, мои спутники утомились и один за другим уснули. Мне не спалось, после нескольких дней бурного пьянства меня знобило от холодных волн тревоги.

Какого черта я здесь делаю? Где я? Мы так легко оставили себя на произвол судьбы – в чужом городе, на милость незнакомых нам людей. Я видел, как они угрюмо шептались, курили, поглядывали на нас исподлобья и деловито обсуждали. Сараево – город с посттравматическим синдромом, безжалостный и лютый как жертва. Неистовый и невинный. Колыбель мировой войны. Место, где людей разбирали на части не любознательности ради.

Наш хостел располагался в старом городе, возле базара. Я решил вырваться из сырой клети номера и прогуляться. На улице уже было темно, но базар все еще работал, и я отправился бродить по его лабиринтам. Это успокаивало, как и любое навязчивое, монотонное действие. Базар пах мясными пирогами и рубленным луком. На всем свете нет места более уютного и убаюкивающего. Мне кажется, я бы мог стать уличным псом и поселиться здесь жить, чтобы денно и нощно слоняться по закоулкам и греть грязное брюхо на солнце. Горы обнимают город, от чего даже с чипом в ухе ты ощущаешь себя в полной безопасности. Будто ты лежишь в уютном гробу оклеенным внутри бархатным сукном.

Я хочу быть сараевским псом, я не хочу быть человеком! Это великая несправедливость, что у человека нет возможности трансмутировать в животное. Мы животные, но не до конца. Мы животные, которым не положено быть животными. Мы обязаны заправлять свою животность, чтобы она не болталась, прикрывать ее как срам. Человек наделен всякими свободами и естественными правами, кроме права быть бродячим псом. Питаться с земли печеным тестом, жареным мясом и луком.

Я знал, что насочинял уже достаточно, и скоро мне неизбежно придется вернуться к своей обыденной жизни, в которой я не чувствую себя в безопасности. Эта жизнь – ядовитый топи, гнилые болота, где сквозь разломы в корке льды сочатся газы разложения, сводящие с ума и парализующий дыхательные мышцы.

С этими мыслями я случайно набрел на бар “Вавилон”, и тут же решил погрузиться в его алое, жаркое чрево, чтобы как можно скорее налакаться алкоголем.

Сходу выпив рюмку сливовой ракии, я заказал стакан пива и остался сидеть за барной стойкой. Заведение в этот час пустовало, я был здесь единственным клиентом. Немного отпоив себя пивом, я заказал еще одну рюмку ракии. Тревога робко покидает меня, на смену ей приходит тупое удовлетворение. Я опускаюсь под воду, воздух становиться жидким, трепыхающийся мир отступает, глухо причитая. Я начинаю непроизвольно раскачиваться в такт играющего блюз-рока, подобно водоросли в подводном течении. Мои губы растянулись в глупой улыбке от мысли, что я оказался черт знает где, и я здесь совершенно один. Ни это место, ни я не ожидали, что когда-либо встретимся. Нам будто не суждено было сойтись вовсе. Но мы скоро расстанемся, и я вряд ли еще хоть раз вернусь сюда. Все встанет на свои места и порядок снова восторжествует. Но прямо сейчас мне хорошо, и бару тоже хорошо, и, кажется, что хорошо всему Сараево…

Откуда-то из глубины помещения – то ли из туалета, то ли из кухни – вышел человек и сел за барную стойку рядом с мной. Кажется, я все же не был единственным посетителем. Оглянувшись, я увидел черный плащ на вешалке у входа. Вероятно, он был здесь до моего прихода. Я перевел взгляд на человека за стойкой, он заметил это, улыбнулся и приветственно кивнул

Это был пожилой господин в черной костюме, белой рубашке с черным галстуком.  Немного старомодный наряд сидел на нем безупречно. Могу поспорить, он был сшит вручную искусным портным, знавшим толк в изысканных тканях.

Старик был тощ как смерть. Его редкие, прозрачные волосы были старательно зачесаны назад. Безупречно выбритое лицо было изрыто глубокими бороздами морщины, а под с обвисшей серой кожей пролегали бледно-голубые сосуды.

Он производил приятное впечатление – респектабельный господин – все еще при деле. Вероятно, приехал в Сараево по работе, возможно, бизнесмен или чиновник. Таких как он можно встретить на конференциях, выставках и форумах, они завсегдатаи переговорных комнат, залов для совещаний, массивных кабинетов и классических ресторанов. Они никогда не пропустят включенный в счет номера завтрак, затем обязательно перекусят на деловом обеде, а позже – наедятся вдоволь во время званого ужина. Вечером же эти люди выбираются из своих тоскливых, однообразных номеров в облюбованные туристами бары, чтобы приобщиться к “настоящей” ночной жизни города. Кто знает, куда сегодня занесет, скорее всего, в хрустящую гостиничную постель перед жужжащем на неведомых языках телевизором. Но остается призрачный шанс, что ночная жизнь все же скрывает в себе приключения, романтические встречи или, как минимум, терпеливого слушателя, на которого можно нещадно вывалить истории из жизни – жизни столь длинной, что чем дольше ее проживаешь, тем более чужой она кажется, – жизни нескольких людей, по странной прихоти судьбы случайно совпавших в пространстве, занимавших по очереди, незаметно сменяя друг друга, одно тело, пока в конце концов не остался ветхий человек в дорогом старомодном костюме.