В этот же раз все будет иначе. Возможно, ежедневные записи помогут мне вскрыть причины моей художественной немощности, причины, по которым я не разу в жизни не довел до конца ни один текст, даже те, которые заканчивал. Надеюсь, дневник послужит посредником переговорах с самим собой. А мне нужен этот контакт, потому что другим я доверяю и того меньше.

Я подозрительный саботер, самовлюбленный, тщеславный лентяй, которому мир должен за один лишь факт моего существования. Все мои тексты кишат словом я. Я одержим я! Я скорее всего брошу ведение дневника, когда напишу достаточно о том насколько я хорош и как мерзкий мир ко мне несправедлив, как он мне должен вечный аванс, заочное признание или, как минимум, кроткое восхищение.

На самом же деле я криворукий, косноязычный графоман, в котором теплиться надежда на то, что это самобичевание поможет искупить творческое бессилие. Я все сильнее раскачиваюсь на скрипучих качелях то к фантазиям о собственном величии, то к горестному осознанию негодности и тупости. Я словно растение – высокое, но кривое, безобразно разросшееся и бестолковое, и что самое ужасное – искусственное. Я пластиковый фикус в торговом центре. Моя естественная среда обитания – поля пропахшей моющим средством плитки, где в кондиционированном воздухе кружится черная пыль.

Собственно, вот что я и хотел себе о себе рассказать, пока снова не сорвался в метафоры. Это болезненная привычка, навязчивое состояние. Кажется, я и двух слов не способен связать, не прикрывая срам грошовыми литературными трюками. Именно этот ментальный спазм и порождает во мне иллюзию того, что я писатель.

Справедливости ради, должен отметить, что я и на самом деле поражен вирусом написательства. В том смысле, что всю свою жизнь я что-то писал: то статьи для разных изданий, то рассказы. Но так и не преуспел в этом, ведь писать и дописывать – не одно и то же. Чтобы что-либо написать, надо иметь смелость. Я же всегда боялся и бросал – боялся заканчивать, не справиться, не осилить задуманное, боялся, что текст будет слишком формальным, пустым, заурядным, но при этом грязным, неуклюжим, замусоренный и, в конце концов, вторичным. Но больше всего я опасался оказаться графоманом. А текст станет живым свидетельством этому, он останется немым упреком, приговором, страшным секретом, известным каждому, кто его прочитает. Писать – значит саморазоблачаться. Но что делать, если не можешь не писать? Как предотвратить неизбежный позор, как свести с себя позорное клеймо? Единственный способ – это сдерживаться, обездвижить себя, творчески нейтрализовать, ради собственной же безопасности.

По этой причине я и распрощался навсегда с литературой, и предпринял попытку написать сценарий видеоигры. Ведь он вовсе не подразумевают высокой художественной формы, а является своего рода инструкцией, словесным кодом, и работа над ним – скорее методичное производство, нежели творческий процесс. Но, как и любая производительная деятельность, написание сценария сопряжено с жесткими дедлайнами, а они, в свою очередь, на ножах с моим свободолюбием. С самого детства я был горделивым засранцем, который раз за разом подрывал любые попытки себя ограничить. Этот внутренний протест в итоге сыграл со мной злую шутку и привел к тому, что теперь у меня нет ни границ, ни четкой формы, я капля в море.

Я не доверяю психологам, психотерапевтам и психиатрам – всем этим монтажникам и настройщикам душ. Черт знает, что они сделают с моей. Будучи слишком податливым, мне страшно представить, что из меня вылепят их волосатые руки. Ведь меня может просто не стать, я пропаду, превращусь в здорового функционального индивидуума. А ведь я так боюсь потерять контроль над собой. Ведь если встреча человека с человеком – это встреча бездны с бездной, где гарантия, что они не сольются, что одна из них не поглотит другую. Что если психолог не просто калибровщик и стандартизатор человеческих душ, а их коллекционер. Что если эта бездна отщипнёт от меня кусок, а я даже не узнаю об этом. Уверен, они натасканы на то, чтобы усыплять бдительность, дурачить и внушать. Что я могу противопоставить человеку с таким набором ментальных инструментов. Инквизиторы тоже пеклись о душе, поэтому спешили как можно скорее испепелить грешную оболочку, тянущую ее сквозь землю в вечное пекло. Только эти доброжелатели – инквизиция наоборот – во имя исправно действующей оболочки, проводят инвазивные процедуры на душе.

А что, если индивидуальность определяют дефекты? Что если травмы делают меня собой, а терапия излечит в обыкновенного обывателя.

А если лечение все же поможет? Но кому? Будет ли эта здоровая персона мной? Я – это я сейчас. Если отдаться переменам, стать более продуктивным, сфокусированным, здоровым, будет ли мне о чем написать? Или же новое я будет снисходительно рассказывать о горьком опыте прошлого, об этом жалком существе – я сегодняшнем? Или, наоборот, примется писать жирными мазками картинки ложного оптимизма?

Могу ли я раскрыться для себя самостоятельно, без внешнего вмешательства? Надеюсь, дневник поможет мне осознать – кто же я для себя? Ведь я единственный способен поведать мне о самом себе – исповедаться, если угодно.

Только я мог превратить дневник в жалостливое посвящение себе любимому. Я просто высморкался в него, и промокнул его страницами слезы. Я презираю себя и то, с каким упоением смакую это презрение, это падально-сладкое самокопание, неизбежно заканчивающееся одним и тем же – горьким оплакиванием себя. Крепко сжимаясь вялыми руками, я успокаиваю навзрыд рыдающего себя признаниями в собственной никчемности:

“Тише-тише, дорогой, ты заслуживаешь этого. Как смел ты подумать, драчек, что может быть иначе? Ты же сам себя раздразнил, раззадорил, теперь рвут на части твои обманутые надежды. Успокойся, ты ведь действительно ни на что не способен. А те, кто утверждают обратное, лишь пытаются хоть как-то поддержать тебя. Людям вообще свойственно говорить невпопад бессмысленные фразы вроде: “все будет хорошо” или “у тебя все получится”. Они не подразумевают сказанного, просто механически проговаривают устоявшиеся выражения в определенных ситуациях. Как этакие машины неотложной психологической помощи. Им не дано знать как что будет. Они лишь произносят это по привычке, смущенно отводя глаза. Никому и в голову не могло прийти, что ты окажешься столь легковерным и примешь эти слова чистую монету”.

Я сильно отвлекся и потратил два дня на сопливый самоанализ. Возможно, в это и есть смысл дневника, но такими темпами я никуда не продвинусь.

Итак, надо сформулировать идею!

Идея такова: это будет хоррор – старый-добрый лавкрафтианский хоррор.

Основная цель игры: показать принципиальную непостижимость мира, неспособность его осмыслить, а также продемонстрировать ничтожность человека в нем. Антагонистические силы немыслимы, неописуемы, богопротивны. Они гнездятся по ту сторону разума, языка и морали. Нет, они не зловещи сами по себе, скорее – индифферентны по отношению к людям. Но в нашем восприятии эти силы настолько кошмарны, что одним лишь фактом своего существования способны свести с ума того, кому не посчастливилось их лицезреть.

За ними по пятам тянется холодный, удушающий, тошнотворный ужас. Они манифестация мира, каким он был до рождения нашего вида и каким будет после. Это злой рок, губительное излучение, бесконечные величины космоса, от воздействия которых нас спасает лишь уютная земная провинциальность. Живя в убаюкивающей стабильности и покое, на периферии галактики мы забываем, что сама наша планета – побочный продукт этих стихий. Человеческой сознание не создано для обработки данных такого рода. В естественной для нас трехмерной реальности не встретить того, что скрывается среди несчетных измерений.

Игрок должен ощущать как мир игры деформируется под воздействием этих сил, смиренно наблюдая искажения пространства-времени, вызванные проявлениями этих сущностей в нашем беззащитном мире. Их гнусные поползновения обрести в ней свою проклятую форму всегда ощущаются как насилие и происходят вопреки отчаянному сопротивлению реальности. Мир трещит по швам, эти значения не умещаются в его рамки – слишком уж они интенсивны. Столкнись мы с подобным опытом вне игры – тотчас сошли бы с ума от пережитого кошмара.