– Выпьем за рок-н-ролл, – сказал я, когда Полувечная закрыла рот и перевела дух.

– С удовольствием. Уникальная получилась запись.

Света положила камеру на подоконник.

– Права на использование дарю. Я не жадный.

– Спасибо. Непременно воспользуюсь. А здесь сегодня что – выходной?

– Да нет, – ответил я. – Вообще-то рабочий день. Вообще-то люди должны записывать музыку. Вообще-то я за это деньги получаю. То есть налицо прямое нарушение трудовой дисциплины. И мне все это в убыток. Хотя на самом деле насрать. Я не жадный.

– Что странно, – сказала Полувечная. – Вообще, вы, рокеры, – жмоты. Насколько я знаю.

– Что ты знаешь-то, в твои годы? Извини, конечно. Хотя… Насчет денег – это ты правильно. Я вот хоть и не жадный, а в долг никому не даю. Уже лет десять. Не знаю, почему. Вроде и деньги есть. И суммы-то у меня просят – смех, а не деньги. А не даю. Хрен меня разберет. Но нет, я сейчас не об этом. Вот, работнички! – Я махнул рукой в сторону коридора. – Где они? Ныли годами, просили куда-нибудь их пристроить. Мол, ты парень раскрученный, – при слове «парень» Полувечная хихикнула, – у тебя столько знакомых. Давай что-нибудь замутим, говорили, по старой дружбе. А то денег нет, надо семью кормить, детей в садик, то да се… Вот, замутили студию, дал работу – шесть человек у меня здесь кормятся. И что? Где они? В разгар рабочего дня?

– Да ты, Брежнев, просто становишься функционером. Начальником становишься, – сказала Полувечная. – Ты им и выговоры, может быть, объявляешь, твоим работникам?

– Надо бы. Давно пора. Дисциплина, она никому никогда не мешала. Знаешь, как в московской группе «Вершина» еще двадцать лет назад дисциплину наладили? Андрюша Цесаревич наладил. Опоздание на репетицию? Минута – рубль. Опоздание на концерт? Минута – червонец. Вот так. Никто не опаздывал. Вернее, сначала хихикали, рубли складывали на гитарную колонку, а потом как-то всем разонравилось хихикать, отдавая свои кровные. А мои работнички обнаглели просто. Зажрались. Вот урежу им зарплату, поглядим тогда. И трубки никто не берет, я еще на вокзале звонил – все, суки, «вне зоны»… Что за день?

Я уселся с гитарой поудобнее и начал играть мелодию, которую сочинил вчера вечером, во время моего комфортного одинокого пьянства. Думал, забыл за ночь, ан нет, все вспомнил. Очень хорошая получилась мелодия.

Древняя красная «Нива» стояла на углу Пестеля и Моховой. Я открыл дверцу и забрался на переднее сиденье.

– Здоровеньки булы, – бросил мне Отец Вселенной. – А это кто?

– Это свой, – коротко ответил я. – Давай, Никита, садись.

Русанов устроился сзади, сказав Отцу Вселенной:

– Здравствуйте.

– Здравствуй, здравствуй, хуй мордастый, – ответил Отец Вселенной. – Шутка.

– Да, – ответствовал писатель. – Мы бьемся сперматозоидами в спиралях постмодернизма, вставленных в лоно нашей словесности, и не можем оплодотворить ее, не можем инициировать рождение нового гения, который сметет всеобщую экзистенцию и пожрет своих отцов-квазигуманитариев. Единственный выход для нас, чтобы не задохнуться в прокисшем презервативе сюрреализма и догмах авангардизма, чтобы иметь шанс встретиться с яйцеклеткой чистых вербальных связей, – броситься в пахнущий щами стоячий омут банальностей. Банальности, особенно те, которые пришли из далекого детства, очень часто в самой будничной ситуации, в любой необязательной беседе оказываются очень к месту и обретают новый смысл, в них открывается такой пласт юмора, которого человек поверхностный, за всей угрюмой дебильностью этих фраз, не видит. Вот чудо нематериального мира – пошлость и глупость, а звучит смешно. Но чтобы это стало по-настоящему смешным, нужно радикально изменить контекст, вырасти и из поднебесья высокого стиля сорваться черным, охуевшим от собственного величия соколом, рухнуть в теплую грязь плебейского косноязычия и снова вознестись, неся в клюве необходимый для жизни кусочек бытового говна, в зловонии и мерзости коего и спрятано то самое бриллиантовое зерно вечного и неистребимого народного юмора, которому покорны все классы, сословия и социальные группы, который сильнее революций и дефолтов.

Русанов замолчал, и, обернувшись, я увидел, что писатель уснул.

– Да, – после небольшой паузы вздохнул Отец Вселенной. – Действительно, сразу видно, что парень – большой мастер.

– Писатель.

– Он писатель? Так ведь напишет какую-нибудь херотень…

– Ничего не напишет. А если и напишет, то напишет правильно. Я же говорю – свой человек. Я бы его не взял, если бы не знал, кто это и что это.

– Тебе виднее, – согласился Отец Вселенной.

Отцу Вселенной было лет под двадцать. Когда он сидел за рулем, то казался крупным, здоровым мужиком – тяжелая, шишковатая, бритая наголо голова, широкие плечи, уверенные движения тренированного человека. Стоило же Отцу Вселенной выйти из машины, и окружающие видели перед собой нескладного невысокого крутолобого паренька, каждое слово и каждый жест которого выдавали неизбывного провинциала, чувствующего себя в большом городе неловко и неуютно.

Теперь начинался уже опасный этап – в компании Отца Вселенной нужно было держать ухо востро, не говоря уже о том, что нас в любой момент могли арестовать. Правда, Отца Вселенной, несмотря на всю его нескладность и молодость, арестовать было тоже не так просто, как могло показаться с первого взгляда.

В детстве Отец Вселенной, как и большинство провинциалов, читал слишком много не по возрасту серьезных книг и вырос совершенным идеалистом. Он был абсолютно убежден в том, что все происходящее вокруг, все случившееся прежде и долженствующее быть в будущем – лишь плод его воображения и на самом деле существуют только он и его фантазия. Уверенность в нереальности физического мира делала его до идиотизма бесстрашным, и он мог запросто всадить в бок милиционеру заточенную отвертку, не опасаясь за последствия и принимая их с любопытством деревенского самоучки, приехавшего на подводе поступать в университет, и со спокойствием ветерана расстрельной команды.

– Мне нужны инструменты, – сказал Отец Вселенной. Он вывел машину на набережную Фонтанки, по обыкновению не заметив красный глаз светофора.

– Ты бы все-таки потише, – заметил я, изогнувшись и пытаясь рассмотреть через заднее стекло, нет ли за нами погони.

– Две гитары, – продолжал Отец Вселенной. – «Гибсон Эс Джи» – любой, приличный. Ну, в смысле датчиков и всего там… И акустика ямаховская, в пределах пяти сотен. За «Гибсон» могу дать до полутора тонн. В общем, вот тебе две штуки. – Он выудил из кармана куртки замусоленный квадратик сложенных пополам стодолларовых купюр и протянул мне. – За неделю сделаешь?

– Думаю, да. Куда привезти?

– Позвонишь мне, я сам заеду.

– Договорились. Слушай, а где сегодня митинг? Куда мы катим?

Отец Вселенной повернулся и долго смотрел на спящего Русанова. Машина в это время прыгала по ухабам набережной Фонтанки со скоростью шестьдесят километров в час.

– Да не бойся ты, я же сказал – свой человек.

– Приедем, увидишь, – ответил Отец Вселенной и, снова обратив взор на дорогу, замолчал надолго.

Мы выехали на Витебский и понеслись, обгоняя дрожащие от усталости грузовики и не обращая внимания на пешеходов, рискнувших перебежать проспект. Фатализм Отца Веселенной не позволял ему тормозить на пешеходных переходах, однако закладывать виражи ему иной раз приходилось.

– Вот здесь чаще всего под колеса лезут, – сказал он, посмотрев направо, на светящиеся ледяным «дневным светом» прямоугольники окон черного, имперских очертаний здания. – Это психушка. Психи выходят погулять под наркозом, а тут им – бац! Машина навстречу… Они обдолбанные все, на колесах или на игле… А их выпускают воздухом свободы подышать. Каждый год штуки по три-четыре в лепешку. Опасная жизнь у психов, да?

– Ну, мы-то живы, – ответил я и посмотрел на сияющий в свете замаскированных под кусты прожекторов концертный зал «Радость». Вообще-то это был стадион, но после революции состязания здесь не проводились ни разу. Бетонная шайба космических размеров, которая прежде назвалась просто «Спортивно-концертный комплекс», ныне была целиком и полностью ангажирована фирмой «Радость» и сообразно с обстоятельствами получила новое имя. Теперь здесь расположились и центральные офисы «Радости», и технические службы, и склады, и собственная, «Радости», гостиница. Сегодня на стадионе выступали приближенные к правительству юмористы Сатиров и Швайн, и пустырь вокруг «Радости» был исполосован плотными рядами машин, застывших в ожидании гогочущих в зале хозяев.