– За город, что ли? – снова спросил я, когда мы пролетели мимо частокола купчинских высоток.

– А куда еще? – ответил Отец Вселенной.

В районе совхоза «Шушары» он свернул с дороги в поля и, переваливаясь уже не через ухабы, а через пригорки и овражки, «Нива» подползла к низкому сараю, длинному, не освещенному и почти невидимому. Сарай стоял на опушке чахлой рощицы – свет фар выхватил унылые деревца, как будто небрежно натыканные кем-то в чистом поле. Поле, впрочем, было не таким уж и чистым. Рыхлая земля, едва прикрытая подтаявшим снегом и превратившаяся в серое месиво.

– Приехали, – сказал Отец Вселенной, глуша мотор.

– Путь наш был труден и долог, – неожиданно подал голос проснувшийся Русанов. – Но я надеюсь, что мы будем вознаграждены за долготерпение и эту воистину мученическую езду.

– Обязательно, – ответил Отец Вселенной. – Аз воздам.

Мы вышли из машины.

Отец Вселенной потыкал пальцем в свой мобильник, что-то тихо сказал в него, и стену сарая прорезала полоска тусклого красного света. Приоткрылась неразличимая прежде дверь. Отец Вселенной легонько хлопнул меня по спине.

– Проходим.

Мелодия крутилась в голове, обрастала нюансами, начинали звучать новые ноты, неожиданно высвечиваясь самым непредсказуемым образом. Из мажора она уходила в минор, я подкладывал под нее новые и новые тембры, включал оркестр, потом убивал все, оставляя тихий, всегда жалкий своей слабостью голос блок-флейты. Мелодия тащила меня по городу, изничтожая само понятие маршрута, и журналистка в какой-то момент стала сдавать. А может быть, мне просто показалось, что Полувечная устала, или же она решила пококетничать – уж не знаю.

– Посидим где-нибудь? – спросила Света, опуская руку с видеокамерой.

– Сейчас. Вон туда пойдем. – Я показал пальцем на мост через Обводный канал.

– А что там такое?

– Там? Там ничего. Просто тенечек, травка, кустики. Ты же хотела истории? Вот тебе живая история. Мы на этом месте часто отдыхали.

Я высоко подбросил бутылку водки и, когда она, дойдя до критической высоты, повисев в воздухе какой-то миг, начала падать, пожалел о своей неожиданной лихости, поняв, что ни за что не поймаю ее. Слишком быстро она крутилась, и центр ее тяжести мне было ни за что не вычислить.

– Оп-па, – сказала Полувечная, выбросив руку вперед и подхватив бутылку у самого асфальта.

– Молодец, – кивнул я.

– Что-то ты разошелся. – Журналистка покачала головой, и я пожалел, что разрешил ей говорить мне «ты». Ссориться, однако, не хотелось. Девочка со смешной фамилией нравилась мне своей хрупкостью и бесстрашием. И независимостью. И непосредственностью. Мне нравилось, как она себя вела на вокзале, когда подвалили молодые, отмороженные до абсолютного нуля бандиты, нравилось, как она вела себя с водителем «Волги», как пила водку; в общем, будь у меня настроение, я, может быть, и потащил бы девчонку в койку. Но такого настроения у меня сейчас не было. А было настроение крутить в голове новую мелодию, пить и бродить по местам моей дикой нищей молодости.

Так или иначе, в рок-н-ролл мы все рухнули случайно. А может быть, и нет. Но внешне – чисто случайно. Кто-то где-то услышал песню-другую, понравилось, стал играть, втянулся. И пошло.

– Как все просто. И скучно, – сказала Света. – В общем, я так и думала.

– Ты можешь думать все что угодно, – ответил я. – Только те, кто занимается этой штукой долго и всерьез, рано или поздно начинают понимать, что рок-музыка – верный способ обретения бессмертия.

– Не слишком ли? Может, с водкой обождем немного?

– Нет, не слишком. В самый раз. И вообще, водка – делу не помеха.

Мы спустились под мост и сели на колючую траву. В нашем городе есть менее уютные места, но и это было подходяще. Вполне на уровне первой волны панк-рока. Я вспомнил песню, написанную человеком по имени Рикошет, – «Панки грязи не боятся». Серые тополя, с листьями, утратившими естественный цвет под слоем свинцовой пыли. Жесткая, похожая на металлическую стружку трава и вонючие масляные воды канала.

Мы приглядели это местечко в конце семидесятых. Сидели здесь едва ли не каждый день – с вином, папиросами и неспешными беседами о своем великом будущем. Можно сказать, это был акт протеста против эстетики вышагивающих на экране телевизора физкультурников. Теперь я думал, что социалистический и буржуазный образы жизни недалеко ушли друг от друга и для меня и тот и другой одинаково противны.

…Менты пришли, когда мы с Майком допили третью бутылку белого «Ркацители». Выпиваем? Нет, сказали мы. А это что? Это вино, сказали мы. Значит, выпиваем?

Выпивать на улице было нельзя. Как в Америке. Сашку Липницкого чуть не посадили в тюрьму где-то в американской глубинке. После концерта шел с пивком, подъехали менты, схватили на пустынной денверской улице – и в кутузку. Взяток не берут, по-русски не понимают и ничего не хотят знать ни про рок, ни про ролл, ни про пиво и традиции русского народа. У них свои традиции. В результате, сыграв в непонятку, Сашка все-таки получил свободу. В обмен на пиво, которое было в его сумке. Пиво он вылил в унитаз под наблюдением американских ментов и, выйдя из участка, снова пошел в магазин.

Просто жарко, сказали мы, вот и пьем. Утоляем жажду. Это вино, сказали менты, хватит, сказали, нести ахинею про жажду. Это вообще иностранец, сказал я, кивнув на Майка, и тот начал убедительно, заглядывая в глаза ментам, декламировать им по-английски текст песни Лу Рида «Caroline says II». Майк был одет в старые выцветшие джинсы, клетчатую рубашку и кепку с длинным козырьком. Убрали все быстро, сказали менты. Иностранец? Что же он тут делает? А ты кто такой? Документы. В театре работаешь? А он кто? Студент? Убрали все быстро. Чтобы мы вас тут больше не видели.

Мы спрятали бутылки в мою сумку и ушли с набережной. Менты пасли нас, не зная, что же им такое сделать, чтобы не уронить собственного достоинства, но ничего не придумали и минут через двадцать сняли слежку.

Время было другое, мягкое и нерешительное, стоячее время заката советской власти. Закат был томный и долгий, как в современных женских романах. Теплый, ласковый и печальный. Случись такая ситуация сейчас, то есть не понравься я ментам, – оттащили бы в участок и отметелили бы за милую душу. Во времена заката тоже бивали, конечно, но только избранных, тех, на кого были заведены «дела» и за кем специально следили. Простой же люд, не замеченный в антисоветской деятельности, мог на свои сто рублей в месяц жить спокойно.

Деньги у Майка иногда бывали. Он играл концерты в столице по специально разработанной таксе. Минута его стояния на сцене стоила устроителям рубль. По тем временам деньги вполне для артиста приемлемые. Больше часа Майк не выступал, но и шестьдесят рублей за выход его вполне устраивали. Половина месячной зарплаты инженера. При этом он уже тогда был достаточно скаредным. Как и все, в общем, рокеры. Рокеры слишком долго и тяжело жили в нищете, чтобы с появлением свободных карманных денег оказаться щедрыми.

– Да? Ну, я разных людей встречала, – покачала головой Полувечная. – Многие в кабаках на друзей денег не считают.

– Так то в кабаках. Когда человек в кабаке платит за всех, он платит в первую очередь за себя. Он себе доставляет удовольствие и за это платит. А ты попробуй потом к нему подойти и попросить взаймы. Он скажет – кончились деньги. Только что были – вот, заплатил, ты же видел – и кончились. Я не жадный, ты же видел. Просто кончились… Хотя и я занимал тысячу раз, и у меня… Это я так декларирую, что никому не даю, а придет старый хрен какой-нибудь, с которым сто концертов сыграно и озеро портвейна выпито, денег попросит – дам. И мне дают… Но это из разряда парадоксов.

– Каких парадоксов? – Света Полувечная глотнула водки прямо из горлышка и протянула мне. Над нами грохотали грузовики, везущие ворованные стройматериалы на нелегальные стройки.