Я сделал большой глоток из бутылки. Ну ладно, котельные, бывают, взрываются. Не часто, правда, но случается такое. Дай бог, чтобы там никого не было.

Я посмотрел в сторону недавнего взрыва. Пламя унялось, только пыль и гарь стояли над местом трагедии. Ни одного человека рядом с черными стенами котельной видно не было, и что-то подсказывало мне, что внутри тоже никто не пострадал. Стадион возвышался надо мной спокойно и молчаливо, никто не выбегал из него, никто не стремился тушить пожар, который, собственно, уже иссяк сам собой.

Не наблюдалось людей и на окрестных улицах – пуста была Бассейная, по ней проехал одинокий и, кажется, пустой автобус, а на проспекте Гагарина, разлегшемся вдоль ограды Парка Победы, вообще не виднелось ни одной машины.

Темнота вокруг сгущалась; если бы я не был уверен, что сейчас середина дня, то решил бы, что оказался на пустыре возле СКК в безлюдный предрассветный час.

Типичное состояние для профессионального алкоголика – временная потеря памяти: выпиваешь в одном месте, скажем, утром, а потом очухиваешься и находишь себя совершенно в другом месте и в другое время. В этом нет ничего страшного, и со временем я к этому привык. Сейчас же меня угнетали неожиданный холод и полное отсутствие даже намека на присутствие моей гостьи. Так хорошо начали, думал я, и все? Нет, мне нужно ее найти. Зачем это мне нужно, внятно я объяснить себе не мог, но понял, что прямо сейчас отправлюсь на поиски. Куда она могла деться? Не так много в нашем городе мест, которые могут интересовать юную желтую журналистку. Все они, юные и желтые, одинаковые. Круг их интересов напоминает дырочку на виниловой пластинке. Вся музыка нарезана на диске, а критики видят и обсуждают только дырочку в центре.

Я понимал, что еще не стал ни хорошим, ни плохим стукачом. Что для этого нужен опыт работы. И тогда я решил для начала проехаться на метро – посмотреть, что чувствует стукач в подземке. Да и себя проверить: вдруг после такой быстрой ломки моральных устоев во мне что-нибудь изменилось? Вдруг я теперь стану по-другому воспринимать окружающее? Дома это выяснить трудно, дома все звуки знакомы и привычны, я могу и не слышать их, но думать, что слышу. Или наоборот. Когда, например, из говенной «мыльницы» звучит знакомая мне музыка, я ведь слышу те звуки, которые «мыльница» просто по определению не в состоянии воспроизвести. А я их прекрасно воспринимаю – по памяти – и получаю удовольствие. Люди не замечают привычного тиканья часов, не обращают внимания на рев холодильника и треск паркета под ногами. Что уж говорить о таких, доступных только истинному гурману вещах, как тонкое пение оконных стекол при перемене температуры и ровный, мягкий шум, который издают по ночам осыпающиеся невидимой пылью обои?

Пока я переживал последние события, пришла весна. Хотелось бы сказать: пришла, откуда не ждали, но это не так. Ждали ее, конечно, и пришла она – ясно откуда и почему. Пришла, следуя так называемым законам природы, неся с собой унылые мысли о неизменности и статичности бытия. Прыщавые рэпперы и недозрелые школьницы, лопаясь от гормонов и идиотской радости, ошалело бродили по улицам с бутылками пива в руках и страшно гоготали, не отрывая от ушей мобильники. Дворники и мусорщики работали без выходных, но улицы все равно были в говне и мелких кучках мусора. Собачье говно зимой припорашивается снегом, и в это время года его не видно. К тому же оно замерзает и перестает выполнять свои основные функции – вонять и пачкать подошвы прохожих. Зимой говно, как многие органические структуры, впадает в спячку. Весной же пробуждается и становится таким же пышным и всем заметным, как СССР в пятидесятые годы.

Весна принесла с собой характерные звуки – это если не говорить о всяких капелях и теплых ветерках. Выйдя на улицу, понимающий человек вздрогнет от скрежета синтетических рубашек под зимними куртками – многие граждане по инерции довольно долго не меняют форму одежды с зимней на летнюю и потеют под апрельским солнцем в пуховиках и пальто. Потеют они совсем не так, как потеют зимой – здоровым крепким потом, который тут же схватывается морозцем или всасывается обратно в поры: тело зимой живет, борется с лютой стужей, всякие гнусные процессы идут в нем быстро, и потому зимний пот – бодрый, свежий, одежда от него не скрипит и почти не воняет. Весной же совсем другое дело.

Пока я шел по улице, меня сопровождали эти скрипы, шорохи и хлюпанье белья на телах, покрытых весенним авитаминозным потом. В мягком теплом воздухе плавали покашливания, поперхивания, попукивания, шмыганья, кряхтенья, шумы в сердцах и хрипы в бронхах, свист застоявшихся позвоночных дисков, трущихся друг о друга, и гудение челюстных мышц, растягивающих рты в бессмысленных улыбках.

В метро все эти звуки спрессовывались стенками вагона, наползали друг на друга и, лишившись естественной реверберации, становились плоскими, как звук дискомузыки из дешевого двухкассетника. Вагон ревел, дребезжал, ухал и выл – так громко, что я через несколько секунд перестал замечать и грохот, и треск.

Это я умею делать – переключаться с ненужных мне секторов звуковой палитры на то, что интересно в данный момент, и на означенном интересном сосредоточиваться. Это совсем нетрудно, в общем, такая избирательность доступна каждому, но почти никто этого не делает. Нас, Слушателей, мало. Логично, что нас отслеживают и контролируют – как всякую патологию. С точки зрения государства как живого организма, патологию запускать нельзя: организм может разрушиться. В самом деле, начни я расписывать все прелести настоящего cлушания, сколько народу пойдет за мной как за новым Учителем? А кто тогда будет работать? То-то. Я вот никогда не работал. Только слушал. На самом деле, для человека этого вполне достаточно. Если еще сам он умеет хоть немного звучать – чего же еще надо?

Определенно, это совершенно новое состояние. Никогда я не чувствовал себя так, как теперь. Пожалуй, что-то похожее было, когда я впервые в жизни оказался за границей. Вышел из автобуса на Мартинлютер-шстрассе и секунд тридцать думал, что я совершенно свободен и абсолютно защищен. Потом иллюзия пропала: на улице толкались непробиваемые немцы, горланили арабы и плевались болгары, придирчиво разглядывая мостовые – не обронил ли кто-нибудь кошелек или, на худой конец, сигарету.

Любой из них мог дать мне по морде или просто зарезать. Вот и иди потом, ищи справедливости. Полиция, суд – это все так. Но я был кто? Я был никто. Ничтожество, атом, элементарная частица. Таких, как я, миллионы. Миллиарды. Миллиарды взаимозаменяемых единиц, интересных государству лишь количественно. Тех, что именуются в литературе «маленькими человеками».

Потом я перестал быть «маленьким человеком», но остался совершенно незащищенным, то есть почти все тем же «маленьким». А «маленьких» я не люблю И все эти истории о них, выдуманные писателями позапрошлого века, меня не трогают, а только раздражают. Герои удручают своей беспомощностью и покорностью.

Теперь же я, кажется, впервые в жизни был защищен по-настоящему. Защищен Государством. Я стал его членом, его функцией, и оно теперь должно со мной считаться. Я перестал быть цифрой в переписных листах, я стал Частью.

В голове крутился последний «Кинг Кримсон» – думаю, кроме как у меня, в городе его еще ни у кого не было. Привез гонец, передал тайком – такие встречи не поощрялись полицией нравов. Меня запросто могли, как они любят говорить, «привлечь». А теперь – хрен с маслом. Не привлекут. Я сам теперь могу кого угодно привлечь. Ну, то есть косвенно, конечно, однако все равно – косвенно, не косвенно – массу неприятностей могу доставить любому. С полицией нравов у нас шутки плохи. В общем, тот же КГБ, что был в незапамятные времена Советской власти, делал похожую работу. Но у КГБ имелись и другие задачи, и работники его на части разрывались, чтобы успеть пересажать врагов народа в самых разных отраслях народного хозяйства. А наша нынешняя полиция – она только нравственность населения блюдет, зато не разбрасывается, занимается исключительно духовной жизнью общества, концентрируется на ней и достигает удивительных результатов.