Погода испортилась, и мы остановились возле деревенской заброшенной станции (хотя, я думаю, это уточнение излишне, поскольку весь наш мир заброшен). Снегодождь хлестал по крыше, затекал в трубу, паровой механизм опять барахлил, а печка пыталась нас уморить дымом. А я всё гадал, куда делись прежние обитатели поезда. Теперь я был уверен – их убила коварная печь. Лёд тоже это просёк и ушёл ковыряться в чёрной печной душе (читай: трубе). Долго и оглушительно стучал кочергой, орал на небо, негодницу-судьбу, на нас и трубу по очереди. Последней доставались самые обидные оскорбления, неудивительно, что она так и не прочистилась. Увидев в окно перекошенное от негодования лицо Льда, я предложил Эй запереться изнутри и никого не пускать, но она посоветовала мне не заигрывать со смертью. Как я и предполагал, Лёд вернулся мокрый до нитки и злой. Лучше бы на улице оставался (вдруг каннибалы всё же существуют?). Первым делом он разделся догола, швырнув все свои шмотки в угол, а потом отобрал у всех нас одеяла и замотался в кокон, как гусеница. А после пытался заставить Эй сидеть с ним в углу и заменять печку, но она вырвалась – стала выжимать его одежду, чистить и сушить, словом, развела бурную деятельность, лишь бы не согревать продрогшего Льда (какой занятный каламбур). В душе я гадко злорадствовал. Кстати, несмотря на сумрак, царящий в нашем вагоне, я заметил довольно много уродливых шрамов у Льда на теле. Набравшись храбрости, я спросил, кто его так покалечил. «Жестокие звери и людоеды», – хмыкнул Лёд, а после закрыл глаза и отвернулся к стене. Вполне правдоподобный ответ, если бы не тот факт, что Эй в этот момент покачала головой и беззвучно произнесла: «Он сам». Клянусь – именно это я прочитал по её губам! Я хотел что-то спросить, но в этот момент вспыхнуло пламя. Врачу удалось запалить огонь в печи. Видимо, Лёд не зря мок на крыше. Всё-таки он умелый парень, несмотря на несносный характер. Но мыслимо ли, что человек способен сам нанести себе шрамы? Зачем? Или это очередные выдумки Эй? Я решил, что как только дождь стихнет, схожу на разведку. Мне хочется побыть в одиночестве. Поискать соблазны и дары.

P. S. Врач подозрительно смотрит на меня и слюнявит свой красный карандаш. У меня мороз по коже, ведь теперь-то я знаю, ЧТО он пишет своими неровными красными буквами. Смерть-смерть-смерть.

Memento mori[19]. Я терпеливо ждал, и вот наконец случай представился – ящер ослабил бдительность. Он сам позволил непогоде сломить себя. В моей голове не смолкает шершавый шёпот матушки, терзающий моё нутро: «Истинно, истинно говорю вам: ядущий его плоть и пиющий кровь его имеет жизнь вечную, ибо будет воскрешён в последний день». Вне всякого сомнения, невозможно представить, чтобы тот, кто есть по природе сама Жизнь, не смог победить тление и преодолеть смерть. Крупица жизни мерцает в каждой твари, но в ней она особенно ярка, и я извлеку её прежде, чем кто-либо погасит её своим ядом. В первую очередь я избавлю ящера от мучений. Carpe diem[20]. В сущности, алхимик Пара-цельс говорил: «Alle Dinge sind Gift, und nichts ist ohne Gift; allein die Dosis macht, da? ein Ding kein Gift sei»[21]. Как много голосов сегодня в моей голове! Всё – лекарство, но всё яд! А дозу буду рассчитывать я сам. Она знает. Это нетрудно прочесть по её позе, резким движениям, по тому, как она подносит ему кружку с питьём, не сводя с меня долго взгляда. Скоро. Очень скоро мне останется дописать – mors per venenum, смерть от яда, mors a vita, смерть от жизни.

Удивительно, как быстро тает снег! Никогда не привыкну к этому ощущению тишины ранней весной – оно окутывает тебя вместе с туманом, который выдыхает сырая земля. Слякоть звонко чмокает под моими ботинками, и чем дальше я удаляюсь от железнодорожной насыпи, тем труднее идти. Но на сердце становится легче. Изо рта вырываются клочки пара – в этом я похож на чернеющую почву. Кожа на моих пальцах покраснела и потрескалась – только так я понимаю, что температура воздуха ещё довольно низкая. Я засовываю руки поглубже в карманы и продолжаю идти. Деревня поблизости недружелюбно смотрит на меня чёрными выбитыми окнами, зловеще целясь в небо рассыпающимися печными трубами, словно стрелами. (Я не уверен, что должен вести повествование в настоящем времени, ведь эти строки я пишу, уже находясь совсем в другом месте. Но мне хочется показать вам этот день так, как его видел я. Я же могу поэкспериментировать?) На всякий случай я нащупываю в кармане небольшой нож и продолжаю свой путь. Мне вспоминается атмосфера из мистических романов – не удивлюсь, если из каменного колодца сейчас полезет, завывая, какая-то хтонь. Невзирая на страх, я специально делаю крюк и приближаюсь к колодцу. С его крыши свисают длинные прозрачные сосульки, а ржавая цепь, намотанная на гнилую перекладину, тянется в тёмную колодезную дыру. Но у древних чудищ сегодня, видимо, нет настроения пожирать одиноких путников. Странно, но мне даже немного жаль. Я уже отчётливо представил, как удивятся мои спутники, когда я вернусь в наш поезд, держа за волосы отрубленную голову Асмодея. Ну или другого демона.

Я не спеша иду (по большей части увязая по щиколотку в грязи), неказистая деревенька всё больше напоминает мне полустёртую гравюру из готического романа со скукоженными и пожелтевшими от сырости страницами. Даже небо выглядит неряшливо размазанным над моей головой. Я ощущаю себя главным героем книги, пусть и немного картонным, – я не желаю думать над истинным мотивом своего путешествия. Моё воображение рисует мне тени прекрасных девушек, прячущихся в убогих домишках. Может, они ещё не утратили разум и ждут, когда кто-нибудь их спасёт? Мы могли бы взять бедняжек с собой в путешествие. Тогда поезд наполнился бы смехом и звонкими голосами. Возможно, Эй обрадуется новым подругам. В романах редко бывает, чтобы у героини не было наперсницы. Женщины умеют утешать и подбадривать друг друга. Поправочка: умели. Ещё одна психичка нам точно не нужна. Мозг тут же радостно нарисовал мне картину, как Эй вместе с какой-нибудь другой безумной девчонкой бегают по поезду, держась за руки, и творят всякую дичь, заливисто хохоча. Меня передёргивает. Возможно, стоит развернуться и пойти обратно. Покуда за мной не увязалась ещё одна оторва. Но вокруг меня такая мёртвая тишина, что кажется, даже мысли слишком громко сотрясают мутный воздух.

Пару часов я брожу как неприкаянный пёс, заглядывая в пустые дома. Бессмысленно, бесцельно убиваю время. До ужаса не хочется возвращаться в поезд. Я устал и зол, поэтому уже не крадусь, а пинком открываю двери, не беспокоясь о том, что внутри могут прятаться люди. Как это обычно пишется: и вот, когда герой уже был полон отчаяния, его мольбы были услышаны. Я наткнулся на дом с книжным шкафом! Конечно, это совсем не библиотека, но даже от такой мелочи меня с ног до головы окатывает волной счастья. Пусть даже большинство из найденных книг я уже читал. Но семь из них мне абсолютно не знакомы! Здесь же нашёлся и письменный стол, забитый бумагой, связка карандашей. И прежний обитатель дома. Вернее, его скелет в полуистлевшей одежде. На какой-то момент мне кажется, что я попал во временную петлю и вижу себя самого спустя несколько лет. Одинокая фигура, скрючившаяся на полу, даже после смерти сжимающая в костлявых пальцах книгу – «О дивный новый мир» Хаксли. Это кажется мне настолько смешным, что я громко хохочу. Смех Триксте-ра на обломках мира. А возможно, и обрядовый смех. Язычники хохотали на похоронах, скалили зубы, чтобы защититься от Потустороннего, когда Смерть приходила за душой покойника. Успокоившись, я склоняюсь над скелетом. Виделся ли ему утопический мир потребления раем? Или, наоборот, ещё более безумным, чем наш? Внезапно на меня обрушивается удушливая тоска. Возможно, я мог бы подружиться с этим человеком? Обсуждать с ним книги? Или он издевался бы над моим заиканием? Теперь уже не узнать. Я рассеянно беру со стола клочок бумаги и карандаш. Зажигаю пару стоящих тут же немного оплавленных свечей. Мне безумно хочется рассказать вам об этом умершем человеке. Но что я ещё о нём знаю, кроме того, что он любил книги? Делает ли это его хорошим и достойным? Я осматриваю комнату, но больше не нахожу ни единой зацепки, – старые вещи, мусор, крысиный помёт. Я поднимаю с пола какую-то пыльную тряпку и накрываю тело. Мертвецы всё же нервируют меня. Я снова разглядываю книги – здесь собрано всё подряд, от пошлых любовных романов до энциклопедий. Возможно, стоит выбрать лучшие и взять с собой в поезд. Главное, чтобы мои попутчики их не испортили. Я медленно провожу пальцами по грязным корешкам и чувствую себя гораздо спокойнее. Мог бы наш поезд стать библиотекой на колёсах? Кажется, эта идея не лишена смысла – собирать ценные книги во всех встречных городах. Книги лучше безумных девиц. Воздух всё так же насыщен тишиной, я закрываю глаза, и мне кажется, что мёртвые писатели прошлого пытаются дотянуться до меня своими призрачными руками. Это вселяет необъяснимую надежду. Только на что? Пару часов я ищу утешения в грязных томах: открываю книги наугад и выписываю на клочок бумаги понравившиеся мне фразы: «Если вы собрались бороться со злом, но уподобились ему, то вы потеряли душу. Не бывает священных войн. Святы лишь любовь, добро и милосердие. Убийство даже ради высшей цели есть зло». От этого приятного занятия меня отвлекает скрип двери. Я оборачиваюсь и вижу на пороге Эй. Она слегка покачивается. Молнией меня пронзает мысль, что она, возможно, ранена или больна. Я вскакиваю с пола, но тут же замираю, заметив в её руках полупустую бутылку. И где она её только раздобыла? Я ненавижу алкоголь, ведь он стирает последние остатки разума и человечности у пьющих его людей. Мне казалось, что этот продукт кончился в нашем мире гораздо раньше всех прочих – им дезинфицировали и тело, и душу. Теперь качественный заводской алкоголь воистину реликвия. Остались лишь мутные бражки – жуткая отрава. Я вспомнил, как дед рассказывал, что сосед ставил брагу на мышах. Наверное, именно этот факт отбил у меня желание пробовать что-то подобное.