С. 140. Помню тот вечер, когда мы с ней ездили на лодке и я любовался ее стройной фигуркой, обтянутой джерсэ. – «В один вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались домой, и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она» (Там же. С. 21).
С. 143. …я убил ее пятого октября кривым дамасским кинжалом? – Еще одна колоритная деталь из повести Толстого: «взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый» (Там же. С. 71).
РУСАЛКА. Заключительная сцена к пушкинской «Русалке». – Впервые: Новый журнал. 1942. № 2. С. 181–184.
После переезда в мае 1940 г. из Франции в США Набоков в Нью-Йорке обдумывал идею продолжения «Дара», посвященного жизни Федора Годунова-Чердынцева и Зины Мерц в Париже (дневниковая запись Набокова от 11 ноября 1964 г.: Бабиков А. Прочтение Набокова. Изыскания и материалы. С. 341). Действие второй части романа переносится из Берлина в предвоенный Париж, затем на юг Франции и вновь в Париж. В набросках нескольких глав второй части Федор признается Кончееву: «Меня всегда мучил оборванный хвост “Русалки”, это повисшее в воздухе, опереточное восклицание: “Откуда ты, прекрасное дитя <?>”. <…> Я продолжил и закончил, чтобы отделаться от этого раздражения» (цит. по: Набоков В. Дар. Часть II. И «Русалка» // Там же. С. 387). Как отметила еще Н. Берберова в мемуарной книге «Курсив мой» (первое издание на русском языке – 1972), образ Кончеева в «Даре» построен во многом из черт В.Ф. Ходасевича, который в своем «Романсе» (1924) развил и закончил пушкинский набросок «В голубом эфира поле…» (опубликовано: Россия. 1924. № 2 (11), с. 147, с примечанием: «Окончание пушкинского наброска. Первые пять стихов написаны Пушкиным в 1822 году»). В. Ходасевич и В. Брюсов, предпринимавшие попытки окончить пушкинский текст, упоминаются в черновиках продолжения «Дара». Во второй главе «Дара» Набоков приводит свое завершение пушкинского наброска «О нет, мне жизнь не надоела…» (1827–1836) с многообещающей последней строчкой «Кой-чем я сам еще займусь». Эта тема подхватывается во второй части «Дара», по замыслу которой овдовевший Федор (Зина погибла, попав под автобус) должен был в Париже читать свое завершение «Русалки» Кончееву. Таким образом, это чтение явилось бы во второй части «Дара» своего рода ответом на вопрос Кончеева в его «беседе» с Федором о русской литературе в первой главе романа: «Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не найдете слабостей? “Русалка” – —», на что Федор отзывается кратко и категорично: «Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы» (Набоков В. Дар. С. 107).
Что для завершения из всех незавершенных пушкинских произведений Набоков избрал «Русалку», тоже говорит о влиянии Ходасевича, которого Набоков в эссе «О Ходасевиче» назвал «Крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина по тютчевской линии» (Сирин В. О Ходасевиче // Современные записки. 1939. Кн. 69. С. 263). 9 июня 1939 г., незадолго до его смерти (Ходасевич, с которым Набоков встречался в Париже в последний год его жизни, умер 14 июня 1939 г.), Набоков писал жене из Лондона: «Сегодня был разбужен необыкновенно живым сном: входит Ильюша (И.И. Фондаминский. – А.Б.) (кажется, он) и говорит, что по телефону сообщили, что Ходасевич “окончил земное существование” – буквально» (ПКВ, 371). Представляется, что именно смерть поэта, которого Набоков ставил необыкновенно высоко, вновь обратила его к образу Кончеева и, возможно, послужила толчком к обдумыванию второй части «Дара».
Ходасевич не раз писал о пушкинском замысле «Русалки». В 1924 г. он опубликовал в «Современных записках» статью «“Русалка”. Предположения и факты» (кн. 20. С. 302–354), еще раньше выступил с докладом «Почему Пушкин написал “Русалку”» на вечере «Клуба писателей» в берлинском кафе «Леон» (<Объявление> «Клуб писателей» // Руль. 1923. 7 октября. С. 6), в котором в то время бывал Набоков. Как известно, Ходасевич подвергся жесткой критике за попытку биографического истолкования «Русалки» в своей работе «Поэтическое хозяйство Пушкина» (см.: Сурат И. Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994. С. 54–58) и впоследствии исключил статью о «Русалке» из итоговой книги «О Пушкине» (1937), однако нет оснований считать, что он переменил свое мнение о том, как пьеса Пушкина должна была завершаться: «У русалки <…> есть готовый план мести. Каков он в точности, мы не знаем, так как пьеса обрывается на первом моменте встречи князя с русалочкой. Но несомненно, что дальнейшее течение драмы должно было содержать осуществление этого плана. <…> Еще не зная, возгорится ли снова любовь к ней в сердце князя, она готовится возбудить эту любовь своей притворной любовью. <…> наше предположение о возобновляющейся любви князя как о предмете дальнейшей драмы дополняется: эта любовь должна была стать орудием мести в руках русалки. Как именно развернулся бы далее сюжет “Русалки” и чем бы закончился – сказать нельзя. Ясно одно: эта любовь к мстящему призраку, “холодной и могучей” русалке должна была привести князя к гибели. “Русалка” должна была стать одной из самых мрачных страниц в творчестве Пушкина» (Ходасевич В. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л.: Мысль, 1924. С. 151. Курсив мой). Эта трактовка «Русалки» отражается не только в замысле Набокова по продолжению пушкинского произведения, но и в замысле продолжения самого «Дара», в котором любовь стоящего на грани самоубийства Федора (названного князем) к Зине возобновляется после ее смерти с новой силой.
В XIX в. было предложено несколько вариантов окончания пушкинской «Русалки». С.А. Фомичев в статье о набоковском продолжении «Русалки» приводит следующие. А.Ф. Вельтман в конце 30‐х гг. переложил стихами сцену встречи князя с русалочкой и составил план еще нескольких сцен. С 1856 г. ставилась опера А.С. Даргомыжского, в финале которой мельник сталкивает князя в воду и русалки влекут его к ногам своей повелительницы. В 1866 г. А. Крутогоров опубликовал окончание «Русалки», в котором русалки также уносили князя на дно Днепра, а затем, после проведенной с русалкой ночи, он возвращался домой, где умирал от тоски по прежней возлюбленной. В 1877 г. свое окончание предложил А.Ф. Богданов (под инициалами «И. О. П.», что расшифровано как «Исполнитель обязанностей Пушкина»), а в 1897 г. вышло окончание, выданное за подлинный пушкинский текст, якобы записанный со слов поэта, – на самом же деле фальсификация Д.П. Зуева, варьирующая интерпретации Богданова и Крутогорова (см.: Фомичев С.А. Набоков – соавтор Пушкина (Заключительная сцена «Русалки») // А.С. Пушкин и В.В. Набоков. Сборник докладов международной конференции 15–18 апреля 1999 г. СПб.: Дорн, 1999. С. 211–212).
В письме к американскому критику и писателю Э. Уилсону (соавтору Набокова по английскому переводу «Моцарта и Сальери» Пушкина), предложившему другой, по его мнению, более подходящий к пушкинскому замыслу финал «Русалки» (встретившись с днепровской царицей, князь сходит с ума), Набоков категорично заявил: «Экономный Пушкин никогда бы не сделал безумными двух персонажей – старого мельника и князя. Окончание, которое я сочинил, идеально соответствует обычным концовкам всех легенд и русских сказок о русалках и феях, – смотри, к примеру, “Русалку” Лермонтова или поэму “Русалка” А.К. Толстого и т. п. Пушкин никогда не ломал скелета традиции, он просто перераспределял его внутренние части – с менее эффектными, но более жизнеспособными результатами» (Dear Bunny – Dear Volodya. The Nabokov – Wilson Letters, 1940–1971 / Ed. by S. Karlinsky. Berkeley et al.: University of California Press, 2001. P. 73. Письмо от 16 июня 1942 г. Перевод мой). К этому остается добавить, что избранный Набоковым вариант развязки близок ранней шутливой «Русалке» (1819) Пушкина, которая завершается так: «…Монаха не нашли нигде, / И только бороду седую / Мальчишки видели в воде» (Пушкин. А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 1. С. 322). В «Поэтическом хозяйстве Пушкина» Ходасевич заметил, что «Русалка» «должна была стать трагедией возобновившейся любви к мертвой», что подтверждается, по его мнению, и наброском Пушкина «Как счастлив я, когда могу покинуть…» (1826), в котором герой «рад оставить жизнь» ради любви и ласк русалки (Там же. Т. 5. С. 478). Сценой на днепровском дне завершался и фильм В. Гончарова «Русалка. Народная драма в 6 сценах с апофеозом» (1910): князь возлежит у ног сидящей на троне русалки-царицы (см.: Великий кинемо. Каталог сохранившихся игровых фильмов России. 1908–1919 / Сост. В. Иванова и др. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 68–69).
