Как «пятна» расценивались упоминания не только о поражениях русских, но даже о деревянных церквах, сгоревших при пожарах[106], а как «украшение» — непобедимость славян, разгромивших скифов (?), побивавших и Дария, и Александра Македонского (?).
Ответ Миллера тоже резок: Ломоносов «хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли он, что от воли историка зависит писать, что ему захочется? Или он не знает, каково различие между исторической диссертацией и панегирической речью?»[107]
Те же два подхода к источникам и к задачам историка столкнулись в журнальной полемике в 1815 году. Поэт В. В. Капнист прочел в Беседе любителей русского слова доклад о гиперборейцах и «коренном российском стихосложении». Он сообщил своим слушателям: «ослепляет меня сродное отчизнолюбия пристрастие». Выражается же оно в убеждении, что одновременно с греческой цивилизацией должна была расцветать и русская. Существовала она, разумеется, на нынешней территории Российской империи, а запечатлена в сказаниях греков о гиперборейцах. Этим-то предкам русских эллины и обязаны всеми своими культурными достижениями[108]. Капнисту возражал профессор Московского университета М. Т. Каченовский, противопоставлявший «ослеплению» поэта «животворный свет исторической критики». С ее помощью удается отделить легенды от фактов и не смешивать мифических гиперборейцев с появившимися гораздо позднее славянами[109].
А вот замечания декабриста М. Ф. Орлова на «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина. «Воображение мое, воспаленное священною любовию к отечеству, искало в истории Российской, начертанной российским гражданином... памятника славы нашей и благородного происхождения». Этого не оказалось. Вводные главы книги содержат сопоставления отрывочных и противоречивых свидетельств о древнейшем населении России в произведениях греческих географов, гота Иордана, польских авторов и т.д. Вся эта исследовательская часть, по мнению Орлова, лишняя. «Желаю, — пишет он, — чтобы нашелся человек, который, овладев, так сказать, рассказами всех современных историков, общим соображением преклонил насильственно все их повествования к одной и той же системе нашего древнего величия... Зачем [Карамзин] говорит, что Рюрик был иноземец? что варяги не были славянами?.. Ливий сохранил предание о божественном происхождении Ромула. Карамзину должно было сохранить таковое же о величии древних славян и россов»[110].
Здесь все характерно. Если бы мы захотели выделить курсивом самые показательные выражения, в приведенных цитатах пришлось бы подчеркнуть едва ли не каждое слово. «Воспаленное воображение», «желаю» — настроение явно неподходящее для ученого, взявшегося за исследование любой проблемы. «Преклонить насильственно» — откровенность удивительная, но вряд ли похвальная. Анализ исторических источников не нужен. Важны вовсе не их данные, а заранее выдвинутые тезисы о величии и славе предков, об их благородном происхождении. Чтобы это доказать, с источниками разрешается манипулировать как угодно, замалчивать их, перетолковывать, даже поддерживать мифы и легенды.
Карамзин не отвечал критикам, но к претензиям Орлова он, несомненно, отнесся отрицательно. Еще приступая к работе, в 1808 году, он писал брату: «история не роман, ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам опытным и зрелым»[111]. В этом с ним был согласен и Пушкин, отметивший, что Орлов «пенял Карамзину, зачем в начале своего творения не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян — то есть требовал от историка не истории, а чего-то другого»[112].
Я совершенно умышленно выбрал имена для примера. Ломоносов — великий естествоиспытатель и выдающийся поэт, с увлечением занимавшийся и историей. Капнист — видный литератор, автор антикрепостнической сатиры «Ябеда». Орлов — герой Отечественной войны, один из создателей декабристских тайных обществ. Все это благороднейшие и высокопросвещенные люди. Тем не менее для них не было ясно, что задача историка, как и любого ученого, — постижение истины, а не обоснование предвзятых идей (в данном случае — о величии и древности своего народа). Всем им казалось вполне позволительным для достижения этой цели препарировать источники так и эдак, а то и просто игнорировать их. Чего же ждать от людей более мелких?!
В эпоху николаевской реакции книжный рынок был затоплен псевдонаучными сочинениями, написанными с позиций Ломоносова — Капниста — Орлова. Некий Егор Классен (садовник по специальности) провозгласил тогда, что «славяно-россы как народ, ранее римлян и греков образованный, оставили по себе во всех частях Старого света множество памятников». Это и этрусские надписи, и развалины Трои. Даже «Илиаду» написал не какой-то там Гомер, а наш русский певец Боян[113].
Уже в начале XX века в том же духе кропал ура-патриотические книжонки полковник А. Д. Нечволодов (один из героев «Красного колеса» А. И. Солженицына), повторявший смехотворные басни о том, что кентавры и амазонки были русские, а Троей овладели предки донских казаков[114].
Конечно, дилетантские бредни не принимались всерьез ни настоящими учеными, ни сколько-нибудь подготовленной аудиторией. Не раз подобные писания подвергались убийственной критике. В рецензии на «Славянский сборник» Н. В. Савельева-Ростиславича В. Г. Белинский не побоялся назвать ошибочными теории Ломоносова, чьим именем прикрывался составитель «Сборника», и завершил свой отзыв так: «мы не видим уголовного преступления со стороны Ломоносова, что он взялся явно не за свое дело, но как же не грех господину Ростиславичу видеть в словах Ломоносова что-нибудь другое, кроме пустой риторики»[115]. «В нынешнем веке, — восклицал Белинский в 1845 году, — это недопустимо».
Увы, тут обычная проницательность изменила публицисту. Он не почувствовал редкую прочность тенденций, порождающих националистические фантазии на исторические темы. Что бы ни говорили Миллер и Карамзин, Пушкин и Белинский и десятки специалистов по русским летописям, греческим и арабским источникам, археологии и палеографии, взгляд на историю как на исследование и постижение истины оказался абсолютно чужд новым поколениям авторов «ослепленных» и «воспаленных» ложно понятым патриотизмом, тяготеющих к мифу. Не только книга Нечволодова, выпущенная к трехсотлетию дома Романовых в 1913 году, ничем принципиально не отличается от упражнений Егора Классена, но и на моей памяти выходили брошюры и монографии, немногим лучшие, принадлежавшие подчас перу весьма почитаемых академиков и профессоров[116].
Посмотрим хотя бы, как воспринимался спор Орлова с Карамзиным в 1950-х—1960-х годах. Вот комментарий академика М. В. Нечкиной 1954 года: «Орлов был глубоко прав, требуя правильного освещения тех этапов истории, которые протекали в дорюриковское время... Беспристрастно оценивая эти суждения, мы видим, что в научном смысле они были неизмеримо выше беспомощных и реакционных вымыслов Карамзина... Революционный патриот и гражданин Орлов стоял на пути к истине, ученый же муж и придворный историограф Карамзин уводил от нее читателя»[117]. Минуло десять лет — и каких! В 1964 году под редакцией Нечкиной напечатан биографический очерк Л. Я. Павловой «Декабрист М. Ф. Орлов». В соответствующем месте мы наткнемся здесь на такую сентенцию: «обладая сам большими историческими знаниями, Орлов хотел, чтобы Карамзин создал подлинную историю русского народа»[118]. Согласитесь, что для людей, знакомых с текстом замечаний декабриста, все это выглядят более чем странно.
