Почувствовав, что путем анализа находок не удастся придти к обоснованным выводам, составитель «Истории Якутии» незаметно подменил его красочным рассказом о палеолитическом человеке в Сибири. Произошло смешение жанров, причем научная работа так и не стала произведением художника. Нам предлагается лишь внешнее подобие — набор недурно написанных, но довольно пустых фраз.
Что же нужно было вместо этого? Специалистам нужна обычная статья-публикация о Частинской стоянке с подробным описанием находок и условий, в каких они сделаны, со сведениями о числе кремней и их типе. Автор имел право высказать и свои соображения о возрасте поселения, но с оговоркой, что для надежного определения стадии палеолита данных пока еще слишком мало. Параллельно он мог подготовить популярный очерк об археологических разведках в Якутии. В нем-то и был бы уместен цитированный отрывок.
Мне нравится популярная книжка А. П. Окладникова «Олень — золотые рога». И хотя в ней немало фантазий, здесь они простительны, так как археолог хотел прежде всего поделиться с читателями теми эмоциями, которые возбуждают в нем древние наскальные рисунки. Для него их исследование — «мир интеллектуальных авантюр»[64]. Точка зрения несколько неожиданная, но и о поисках петроглифов в тайге, и о попытках их расшифровки рассказано увлекательно. И мне очень не нравятся монографии А. П. Окладникова о тех же самых памятниках, ибо в этих книгах нет точной, четкой информации о добытых фактах, и после просмотра текста и альбома остается гадать, — что же твердо доказано, а что приводится в порядке предположения. Как только А. П. Окладников подходит к чему-либо спорному, он сразу же начинает говорить красиво, и эти красивости затемняют суть дела.
Именно эта манера заставила меня напомнить академику слова знаменитого медиевиста Н. Фюстель де Куланжа: «История не искусство, а подлинная наука. Заключается она не в занимательном повествовании и не в глубоком философствовании. Как всякая наука, история заключается в изложении фактов, их анализе, их сопоставлении и выяснении связей между ними. Искусство историка должно проявляться в умении извлечь из документов все то, что в них содержится, не прибавляя того, чего в них нет»[65].
Во вред себе я не один год полемизировал с А. П. Окладниковым, потому что его стиль с предельно туманным описанием стоянок, могил и петроглифов и заменой исследования всяческими красивостями взяли за образец для подражания многие мои коллеги[66]. Настоящей науке они предпочли псеводобеллетристику. Таковы же пухлые книги Б. А. Рыбакова о язычестве.
Занимательным рассказам я противопоставлял работы, построенные по строго логическому плану: сначала описание материалов, добросовестный обзор их, насколько возможно объективный, рассчитанный на то, что он пригодится и ученым, стоящим на диаметрально противоположных позициях. Далее — детальный критический разбор материалов, классификация и систематизация. Тут первостепенные источники отделяются от второстепенных, надежные — от сомнительных, намечаются какие-то опорные точки. Все это излагается так, чтобы читатель мог проверить и каждое частное сопоставление, и методические основы работы в целом. И, наконец, выводы, где автор стремится ответить отнюдь не на все вопросы, а только на те, которые можно решить, опираясь на имеющиеся факты. Формулируется, что, по его мнению, удалось доказать, что, как будто, мы вправе предположить, и о чем сейчас сказать ничего нельзя. Это и будет подлинно научный труд в области гуманитарных наук[67].
Ну а как же быть с сочинениями иного стиля, написанными размашисто, импровизационно, образным языком, абстрагируясь от частностей, опуская аргументацию ряда тезисов, не сдерживая интуицию и полет фантазии? Законны они или нет? Да, конечно. Но их надо расценивать как особый жанр, близкий к научно-популярной и художественной литературе, дополняющий публикации и классификации, а вовсе не отменяющий их и объявляющийся образцом для всех ученых.
Я привел пример из наших внутри-археологических конфликтов, но затронутый мною вопрос касается гуманитарных наук вообще. В филологическом и художественном мире мне приходилось слышать: «я не искусствовед, а историк искусства» или — «это не историк литературы, а типичный литературовед». Что за странное размежевание! Чем одни отличаются от других? Различия реальные, а не надуманные. Историк литературы, как и любой ученый, собирает и анализирует все факты, относящиеся к интересующей его теме, штудирует архивные документы, старается тщательно аргументировать свои выводы. Литературовед скорее критик-публицист. Главное для него собственные впечатления. Наблюдения его могут быть и метки, и оригинальны, и полезны для науки (вспомним Белинского), но исследованиями его книги не назовешь. Это другой жанр, и то, что хорошо в газетной статье, кажется неприятной манерностью в монографии.
Опасность оторваться от материала и заменить исследование болтовней грозит многим из нас, но не меньшая опасность таится в предельной зауженности, в утрате представления о связи конкретного мелкого факта со всем кругом родственных проблем. Тем и милы для меня дилетанты XIX века, что у них было свежее восприятие открываемых явлений, разносторонние интересы, тогда как в наши дни и то, и другое встречается, увы, все реже и реже. Именно широкий взгляд на предмет, а не старозаветный дилетантизм хотелось бы почаще видеть в книгах и статьях наших современников. Проявляться это может совсем незаметно, не выпирая на передний план, будучи скрыто в незримой подводной части айсберга (по классическому сравнению Хемингуэя). Но, когда такого уходящего далеко вглубь основания — нет, неустойчивой становится и вершина, доступная обозрению. Даже большая и добросовестная работа оказывается в чем-то ущербной.
При всем том я убежден, что первоочередная задача гуманитарных наук нынешнего дня — высокий профессионализм, требующий четкости в методике и терминах, логических систем, типовых работ (публикации источников, классификации). Для опытов в ином жанре, тяготеющем к искусству, не у всех есть данные. У большинства не хватает ни философской подготовки, ни широты кругозора, да и вся духовная организация не та, что свойственна художникам. Поэтому полунаучные-полубеллетристические произведения и не удовлетворяют серьезного читателя. Порою своей занимательностью они привлекают мещанскую аудиторию, ищущую в книгах не соприкосновения с истиной, а некое подобие детектива или фантастики. Но не на эту аудиторию надо нам ориентироваться.
Итак, я за то, чтобы «мыслители», по типологии И. П. Павлова, сосредоточили свои силы на присущих им научных средствах познания мира и подняли гуманитарные дисциплины на уровень, близкий к точным и естественным, как по отработанности методики, так и по достоверности выводов. Это доступно и вполне рядовым специалистам. Художнический путь познания мира предназначен талантам особого рода. Тщетно подражают им всяческие спекулянты. Настоящим ученым нужно остерегаться того, как бы, не дотянув до первых, не превратиться в последних.
В заключение — пара слов о языке ученых трудов. В 1961 году по инициативе профессора В. М. Турока «Литературная газета» провела дискуссию на эту тему[68]. Нашим историкам справедливо ставили в вину, что они пишут скучно, прибегая к набившим оскомину штампам, невыразительным, трафаретным оборотам. В пылу полемики не был, однако, ясно определен объект спора. Публикациям археологических коллекций, отчетам о раскопках, описаниям монет, комментариям к древним текстам, каталогам рукописей и картин и т.д., и т.п., яркий и образный язык ни к чему. Разумеется, грамотность обязательна и для них, но для таких, справочных по существу, изданий лучше всего подходит сухой язык терминов. Живость изложения уместнее в книгах обобщающего характера, но и там она органична, если отвечает оригинальности идей, лежащих в основе исследования, а не прикрывает, как это нередко случается, скудость, а то и отсутствие мыслей.
