— Иногда я подходил к ней совсем близко, она, если бы я зашептал, меня бы услышала, но как было объяснить ей, что мне от нее нужно?
— Ну и ты, конечно, давал ей, когда менялся, больше консервов из своего пайка? Прав я или нет? — сказал Хоири и улыбнулся так, будто поймал Меравеку на чем-то стыдном.
— Но ведь как-то нужно было обратить на себя ее внимание. Я думал, она поймет. — И Меравека посмотрел себе под ноги на кусочек палубы между ним и человеком впереди него. — Наверно, она просто очень глупая.
Мысль о том, что они возвращаются домой, так же освежала и успокаивала, как ровный прохладный ветерок, обдувавший большой корабль. Песня за песней раздавалась то в одном месте палубы, то в другом, и ветер уносил их в скрытые за дымкой тумана чужие селения. Эти песни люди складывали в память о трудных днях пути из Бульдога в Вау и о других, лучших днях, которые они провели в Лаз. Корабль шел на юг, и все новые и новые песни на нем рождались.
Как незадолго до этого людьми владел страх, так теперь ими владела радость. Хотя еды на корабле было вдоволь, ели мало. Слова, которые выводят из себя, сейчас почему-то никого не задевали. Вернулись доверие к способностям других людей и вера в их добрые намерения. Доверяли экипажу, капитану и самому кораблю: даже если с ним что и случится, вера их, тех, кого он везет, не даст ему затонуть. Не все ли равно, по какую сторону корабля всходит или заходит солнце? Самое главное, что оно всходит и заходит.
— Послушай: пока мы плывем, я подсчитал, что нашего селения мы не видели уже больше трех лет,— сказал Меравека и показал двоюродному брату три пальца своей левой
256 руки.— Ты только представь себе, каким большим стал теперь младший Севесе! Интересно., что он скажет, когда ты его обнимешь?
Поразмыслить над этим стоило, но все же это было лишь одно из многих дел, которыми была наполнена голова Хоири. После того как он услышал о болезни отца, никаких других вестей о нем до Хоири не доходило. Когда он об этом думал, голова делалась какой- то пустой. Заботы есть и у других, но ведь люди не позволяют им испортить для себя путешествие. Один бог знает, поплывут ли они еще когда-нибудь на одном корабле все вместе— мекео, керема, гоарибари, корики, киваи. Время, потраченное на то, чтобы завести друзей, потрачено не зря. Если бы не война, многих из них он никогда бы не увидел.
День за днем, не зная усталости, корабль их скользил по без конца меняющемуся морю. Иногда море лежало перед ними как огромный зеленый пирог, который ждет, чтобы его разрезали, а иногда оно напрягало мышцы и проверяло, хорошие ли корабельщики построили этот корабль и хорошие ли мореходы на нем плывут.
Теперь, когда показался остров Юле, люди, многие из которых ослабли от расстройства желудка, а то и просто от морской болезни, ожили снова.
На борт корабля поднялся врач, а вместе с ним мистер Хилл, которого за то, как Он поступал с людьми в первые годы войны, все боялись и ненавидели. С гордым видом, держась очень прямо, мистер Хилл прошел между рядами больных и грязных людей. Шел он, так переставляя свои толстые ноги, будто в них не было ни одного сустава. Может, он зажал что-то между ног и боится, что, если он пойдет как все, это упадет? На его форме цвета хаки не было ни морщинки, будто ее выгладили прямо на нем. В руке у него был платеж, и дышал он через него.
Больных отвели в больницу, остальных выстроили перед конторой.
— Вашей работой я доволен,— сказал мистер Хилл таким голосом, как будто он самый главный начальник во всей администрации.— Доволен ею и король. За нее он хочет сделать для вас много хорошего. Он откроет много школ для ваших детей, и в каждой деревне будет создан кооператив, чтобы научить вас, как надо вести дела. Ну а за вашу работу вам заплатят начальники ваших окружных управлений.
Строй оцепила полиция и начала тщательно всех обыскивать. Хоири посмотрел на мешочек, привязанный к поясу, а потом на своего двоюродного брата.
— Как нам быть с деньгами?
— Уже поздно, не спрячешь. А ты объясни все мистеру Хиллу, ведь ты же можешь говорить по-английски. Если скажешь, он наверняка поймет,— подбодрил его Меравека.
Мистер Хилл посмотрел на скатанное одеяло Хоири.
— Едва ли армейское, слишком уж старое.
Хоири вывернул карманы. Мистер Хилл увидел маленький мешочек у пояса.
— А в нем что такое?
В школе преподаватель закона божьего часто говорил, что говорить неправду грех. Но никто никогда не объяснял Хоири, что бывает, когда неправду говорят ради доброго дела. Может, это тоже грех, но не такой тяжелый? Времени обдумать это как следует уже нет. И он решил: чем говорить добрую ложь, он лучше скажет мистеру Хиллу правду. Тем более что стоит мистеру Хиллу дотронуться до мешочка, и мистер Хилл сразу же узнает, что в нем.
— Это мои деньги, сэр.
Брови у офицера АНГАУ задвигались одна так, другая этак. Голос у мистера Хилла был такой же, как он сам, тяжелый и всегда одинаковый, и ел глаза, как лук, когда его режешь и слишком близко к нему наклонишься.
— Что-о? Считаешь, значит, меня за идиота?—И мистер Хилл понимающе закивал.— Решил, значит, прибавить мне работы, будто я мало попотел за сегодняшнее утро,— ведь так?— Он отступил назад, сдвинул шляпу на затылок и подбоченился.— Откуда бы у тебя быть деньгам? Насколько мне известно, ни с кем из вас еще не расплачивались.— И, скрипнув зубами, добавил:—Скажи прямо: «Я их украл» — и тебе ничего не будет.
Как трудно оторвать взгляд от этих маленьких жестоких глазок! Их почти не видно за мясистыми веками, только яркая искорка в каждом показывает, что обладатель их не спит. Ой, даже пот выступил на висках! А вон совсем близко стоит полицейский, и на поясе у него болтается пара наручников.
— Сэр, я делал лодочки, луки и стрелы, другие носильщики их делали тоже. Американские солдаты покупали их и давали мне деньги.
— Ишь какой умник, это надо же такое придумать!—И мистер Хилл выхватил мешочек у него из рук и сунул себе в карман.— В кутузку бы тебя за обман офицера администрации!
Он посмотрел на Хоири искоса долгим взглядом, а потом повернулся к Меравеке. Тот, видя, что белый человек уже рассержен, отдал деньги без единого слова.
Вслед за мистером Хиллом шли три человека — клерк и еще двое. От табака, который они выдавали, руки у них были совсем черные.
Ну и гадость же! Хоири сжал пять черных скруток в пучок и скрутил их в одну большую. Табачная вонь стала сильнее. Сжав зубы, он смотрел на толстую шею и спину того, кто только что отнял у него заработанное честным трудом. Дали пять жалких скруток, для того чтобы почернели его легкие; потом пришлют врача, и тот, воткнув себе в уши проволочки, будет слушать, как он дышит...
— Виноваты наши отцы и отцы наших отцов, сынок,— сказал кто-то слабым голосом у него за спиной.— Табак и сахар — два самых сильных колдовства белого человека. Кто знает — может, потом он пустит в ход и еще какое-нибудь третье. Теперь, когда мне приходится делать что-нибудь трудное, в груди у меня болит. Вот говорю с тобой, а дышу со свистом. Привыкни только пить чай или курить — и ты на все время, пока у тебя есть силы работать, станешь рабом белого человека.
— Мы вернемся в селение и будем радоваться деньгам за три года, пока их не истратим, а надолго ли нам их хватит?— сказал Хоири без всякого выражения.— А потом голод по табаку и сахару начнет грызть нас снова.
На это старик, к сожалению, уже ничего не сказал, а повернул свою связку табака концами вверх и на нее уставился. Да, ему расходовать свои пять скруток придется экономнее, чем молодым. Мало того что он стар — еще ведь он не знает и не умеет того, что нужно белому человеку. Но если у него растут сыновья, причин впадать в отчаянье нет Не слезы ли у старика на глазах? Лучше отвернуться и не смотреть.
Дружбу, крепнувшую в течение грех с лишним, а для некоторых — даже четырех или пяти лет, испытанную невзгодами и лишениями, забыть не так-то легко. Слезы показались на глазах многих, когда наступил день расставания: керема шли в одну сторону, а остальные, среди которых были люди даже из таких далеких мест, как Дару в Западном округе, в другую. Этим людям из дальних мест было сказано подождать, пока администрация, чтобы отправить их в родные селения, не зафрахтует для них каботажное судно. Бесконечные мили песчаного берега и кокосовых рощ простирались перед ветеранами перехода Бульдог — Вау. Ящики с рыбными или мясными консервами больше не врезались им в плечи — и слава богу, потому что теперь эти люди уже не смогли бы их нести. Между ног у них были нарывы, а ступни онемели от песка, по которому они шли. Но какое это имело теперь значение? Главное, что теперь они свободны и больше некому торопить их и подгонять.
