— Вы воруете, а что будет со мной, когда начнут проверять? Взвесят мой ящик и увидят, что он легкий, а потом вы все сядете так, будто вас это не касается, и будете смотреть, как меня бьют!

Он уже кричал, и по щекам его в два ручья текли слезы.

— Не воруйте у меня больше, очень вас прошу! — говорил он сквозь рыдания.

Хотя Хоири и Меравека сами из его ящика не воровали, все равно им было стыдно: ведь когда их угощали тем, что было в банках, они не отказывались! Сколько ни обещай они теперь, что не возьмут больше ни кусочка ворованной рыбы, сделанного не воротишь — они виноваты тоже.

Полицейский, который вел партию, не скрывал, что никакого сочувствия к человеку, который несет рыбу, он не испытывает.

— Перестань кричать,—приказал он.—Эта война не наша, это война белых людей. Если наши люди голодные, пусть едят.

Когда все поднялись на ноги, чтобы отправиться дальше, человек, который нес ящик с рыбой, бросил его на землю и убежал.

Тропинка поднималась все выше и выше, в самые облака. Днем, в пути, носильщики судорожно ловили ртом воздух—теперь его не хватало, а тюки стали вдвое тяжелее, чем тогда, когда они только начинали с ними свой путь. Ночами у носильщиков мерзли руки и ноги. Огородов кукукуку больше не было, неоткуда было воровать овощи и плоды. Когда дорога начала, петляя, спускаться вниз, люди приободрились. Они бы рады были идти быстрее, но не могли — не давали израненные ноги и дизентерия. В Вау и Булоло местные жители дали им овощей и плодов. До этого почти никто из носильщиков на севере еще никогда не бывал. Подходя к Лаэ, люди впервые увидели «море той стороны-» — воды залива Юон. В память об этом они сложили песню, ее поют и по сей день:

Старшие братья дружат со старшими братьями. Младшие братья дружат с младшими братьями. Старшие братья дружат с младшими братьями, Младшие братья дружат со старшими братьями. Трудные времена сводят их вместе.

Белый человек ведет на нашей земле свою войну — Так приказали ему его король и королева.

Мы не хотим помогать ему, но ничего не поделаешь — приходится.

Снаружи было темно. Совсем рядом, так близко, что можно было добросить камень, ударяли в береговую линию городка Лаэ волны залива Юон, взбиваемые в пену крепким восточным ветром. Они с размаху хлестали по песку, по стволам деревьев, которые выбросило море, и по всему прочему, что оказалось на берегу. Иногда, когда волна разбивалась об обломки какого-нибудь японского военного корабля, слышался глубокий и гулкий звук: бум-м. В свою первую ночь в Лаэ носильщики, слыша этот звук, выскакивали из палаток: они думали, что это стреляет с берега большая пушка. Потом они не удивлялись, что новички в лагере, услышав этот звук впервые, бросаются прятаться в кусты.

— Нам повезло, что у тебя так хорошо работает голова, а то бы мы так и сидели в этой палатке без света,— сказал Меравека.

Он говорил, а руки его перетирали табак, превращая его во все более и более тонкую пыль. Из угла рта у него свисал кусок папиросной бумаги.

— Ты это о чем? —спросил, не поднимая глаз от игрушечной лодки, которую мастерил, Хоири.

— Да об этой пустой консервной банке из-под мяса, вот о чем. Не придумай ты проделать в крышке дырку и не сделай фитиль из полоски твоего старого одеяла, у нас здесь, в палатке, не видно было бы ни зги.

— Да, но хоть я это и придумал, если бы американцы нам не дали керосина, ничего бы не получилось.

Казалось, будто лица у обоих испачканы грязно-красной краской. В колеблющемся свете керосинового светильника очертания их тел, да и всего в палатке непрерывно менялись. Можно было подумать, будто светильник отделяет от остального стена льющейся воды в фут толщиной.

— На-ка, сделай себе самокрутку и дай рукам отдохнуть,—сказал Меравека.— Я знаю, ты не куришь, но уж очень хороший вкус у этого табака в железных банках, который дают -нам американцы. Он лучше того, которым нам платили за работу австралийцы.

— Откуда, интересно, ты это знаешь? Не видел ни разу, чтобы ты курил австралийский табак. А вообще-то, может, мне и в самом деле попробовать научиться курить? Когда вернемся домой, снова придется быть носильщиками у чиновников администрации, а те будут платить нам скрутками табака и спичками. А правда, мысль хорошая: все, что получу за работу^ я смогу прокурить!

За первую же игрушечную лодку, которую смастерил Хоири, ему дали пять фунтов. Другой американец тоже захотел для себя такую же и подарил Хоири складной нож. Этим ножом Хоири начал делать также луки и стрелы. Другие носильщики вырезали на кусках дерева, выброшенного на берег, традиционные орнаменты.

От американских солдат вернулся, приплясывая от радости, старик носильщик: из дырки в мочке правого уха у него торчала плотно скрученная в трубочку красноватая бумажка. Он обежал, пританцовывая, вокруг стоявших, а потом вытащил бумажку и развернул.

— Посмотрите, что мне дали за маску для танцев, — гордо сказал он, размахивая банкнотой. — Вам за ваши лодки и луки давали только синие!

Он подошел к Хоири и протянул эту бумажку ему.

— Скажи, сынок, что на ней написано?

Хоири и самому было любопытно; таких бумажных денег он не видел еще никогда.

— Тебе очень повезло, старик,— сказал он. — Это десять фунтов.

— Да ну? Правда? А в какую палатку ты отнес свою маску? Какому солдату продал?— посыпались вопросы со всех сторон.

— Ее купил у меня чернокожий американец, такие себя называют неграми, — ответил важно старик.

— Что ты говоришь! Неужели? До этого все, что мы вырезали, у нас покупали только белые американцы,— раздались вокруг удивленные голоса.

— Вот видишь, ты ошибаешься,— торжествующе сказал старик, повернувшись к своему товарищу по палатке.— У этих негров денег столько же, сколько и у белых солдат. Наверно, они все богатые, все, кто живет у них в стране. Ведь они не жалея дают нам пищу и всякое другое, не то что австралийцы: украдешь какую-нибудь паршивую банку рыбных консервов—отваляют тебя за это палкой по заднице так, что потом не сядешь.

— Попридержи язык,— предостерег его кто-то,— услышат австралийцы, так тебе потом сидеть будет не на чем. Тебе придется хуже, чем нам,— вон ты какой худой!

Вокруг захохотали. Старику шутка тоже понравилась.

— А я не такой глупый, как кое-кто из вас, молодых: узнай я, что меня будут бить, сразу бы надел под рами мешок или еще что-нибудь.

— Я как раз был в Эопоэ — ждал, когда меня отвезут в Бульдог,— заговорил один из носильщиков, — и туда привезли тех, кто убежал, когда на Бульдог упала первая бомба. Их стали бить на сорокачетырехгаллонной бочке, и если тебя будут бить так, как били их, хитрость твоя тебе не поможет — тебя заставят снять все, что на тебе есть.

Снова поднялся веселый смех. Старик ничуть не обиделся, наоборот, он был доволен, что молодежь смеется: как-никак долгий путь из Бульдога был нелегок. Он показал на того, кто только что говорил, и сказал громко:

— Уж если я доживу до такого позора, что на глазах у вас меня будут бить, попрошу американцев, чтобы они увезли меня с собой.

— Зачем американцам такой старик? Уж если и ехать кому, то нам, молодым.

Какое-то непонятное очарование было в песчаном береге, бухтах, мысах, горах и деревьях, которые они видели здесь вокруг. Теперь они убедились сами, что места эти вовсе не отдельный остров, как они думали раньше. Люди здесь совсем такие же, как они,— жуют бетель и едят саго. Но непонятно, почему у моря такой странный цвет, а луна и солнце поднимаются из воды не как дома — там они выходят из-под земли. Некоторые сразу решили: когда в стране снова наступит мир, они вернутся сюда, в Лаэ.

Хоири сидел лицом к морю, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком. Отсюда море казалось плоским, как лепешка. Лицо его обдувал легкий утренний ветерок, ветерок этот нес с собой отрезвляющий запах морских водорослей и зловоние выброшенных на берег раковин и мертвых кораллов. Он чуть повернул голову — и теперь он смотрел прямо на солнечную дорожку, на серебристые блестки, пробегающие по зыби зеленых волн; и только тут он понял, что море совсем не такое плоское, как сперва показалось.