– Катюха! Ты, оказывается, уже дома! А я, видишь, пока тебя не было, на этюды решил сходить. Как там твоя подруга поживает? – делано бодрым голосом обратился я к ней, входя на кухню.

– Да уж получше, чем мы с тобой. У неё муж бизнесом занимается – всего-то автомобильными колёсами торгует, а недавно из отпуска вернулись, в Египте неделю отдыхали. Иди мой руки, сейчас ужинать будем.

Почувствовав её миролюбивый тон, я уж было решил рассказать о том, что со мной произошло в парке, но, вспомнив предупреждение Сорокина, промолчал.

– Кать, ты меня извини за вчерашнее, – когда мы уже сидели за столом, произнёс я виновато, – я же не со зла это сказал – в шутку. Согласен – шутка получилась дурацкая, но ты так бурно отреагировала, что я и оправдаться не успел.

– Да ладно, проехали, я больше не на тебя обиделась, а на наше убогое жизненное однообразное прозябание, вернее – на своё. Ты-то как раз живёшь интересно, а у меня какая-то пустота внутри образовалась. Я тебе как-то говорила, какие у меня творческие родители. Я и к тебе-то поэтому прилепилась, ты мне их напомнил, думала, что и со мной, глядя на всех вас, что-то подобное произойдёт, но время проходит, а у меня никакого увлечения так и не появилось, словно я полная бездарность. Пустышка.

– Ты так рассуждаешь, как будто в бальзаковском возрасте находишься. Я же тебе как-то говорил, что далеко не все люди с молодости узнают о своих дарованиях. У большинства – это довольно мучительный процесс и растягивается на многие годы, причём и проходит неравномерно: успех может сменяться полным крахом и наоборот. Потом, говоря метафорично, опять солнце восходит. Если ты это понимаешь, то просто ждёшь своего sunrise – солнечного восхода – вот и всё.

– Это только теория, а на практике так не получается. Вон смотри, сколько бомжей на площади трёх вокзалов ошивается. Многие просто человеческий образ теряют, заболевают и погибают, так и не дождавшись твоего sunrise.

– Ты считаешь, что рядом со мной ты всё время несчастна?

– Да я не это хотела сказать, но скрывать от тебя не стану: ждать годами, как ты говоришь, «восхода солнца» я не хочу, и если мне встретится подходящий богатый мужчина, который не на руках меня будет носить, – тут она насмешливо взглянула на меня, – а создаст мне такой жизненный комфорт, который я хочу, то…

Катя замолчала и отрешённо уставилась в тёмное окно, за которым под весенним дождём и ветром одиноко раскачивалась тополиная ветка.

– Что значит «то»? Ты уж договаривай… Хотя не надо. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Многие, по своей слабости, живут в мире иллюзий, и ты одна из них. Я не собственник и не собираюсь присваивать себе чужую жизнь, а тем более твою, и объясняется это очень просто: я тебя люблю и не хочу, чтобы ты страдала из-за меня, а вот ты со мной живёшь в силу сложившихся обстоятельств. Я для тебя только трансфер – промежуточный отрезок твоей жизни. Можешь ругаться, психовать, бросать зелёные трубочки в оранжевый сок, но сейчас я сказал тебе всё без всяких шуток.

– Я не буду психовать, Серёжа, но и я тебе тоже всё без шуток сказала.

Василий подошёл к самодельному мольберту у окна с начатой картиной. Краски на холсте давно высохли и потускнели, ибо он к нему не прикасался уже больше двух недель: всё думал о чём-то, например, о передвижниках или о жизни, а может быть, и вовсе ни о чём не думал, а просто вид у него был такой, будто думает. Он всегда так выглядел, когда пропадала охота заниматься живописью. Внимательно обозрев своё незаконченное творение в надежде, что вдруг пробудится желание взяться за кисть, но почувствовав, что и сейчас то главное, что хотелось выразить этой картиной, ускользает от него, Василий отвернулся к окну и привычно посмотрел на облупившуюся стену противоположного дома. За окном шёл весенний дождь. Редкие прохожие, наклонившись вперёд и пытаясь укрыться от ветра и дождя за вырывающимися из рук зонтами, спешили по своим делам. Ему же спешить было некуда. Он не следил за временем, и оно текло у него медленно и незаметно, будто во сне всё происходило… Не следил он и за собой. Его абсолютно не волновало, как он выглядит в глазах окружающих людей.

Зимой он носил чёрную потёртую шинель на ватине, доставшуюся ему когда-то по случаю службы в охране на Главпочтамте сутки через трое, чтобы иметь хоть какие-то деньги и время на занятие живописью, на голове – армейскую ушанку, на ногах – кирзовые сапоги, а летом переодевался в защитного цвета хлопчатобумажную рабочую робу и… всё те же кирзовые сапоги. Роста он был среднего и крепок телом (когда-то усиленно занимался штангой), черты лица имел крупные, словно вырубленные топором; говорил медленно, обдумывая каждое сказанное им слово и, видимо, поэтому не жаловал современных ведущих передач по радио и телевизору, «соревнующихся в скороговорках, кто быстрее и непонятнее прочитает последние новости». Рисовать любил с детства, но нигде этому по-настоящему не учился, разве что в топографическом техникуме и в изостудии клуба имени Валерия Чкалова, что на улице Правда, где мы с ним и познакомились, но и эти занятия посещал нечасто, а на все советы его друзей о дальнейшей учёбе угрюмо отмалчивался или говорил: «Я уже сложившийся живописец, ломать себя в угоду педагогу принципиально отказываюсь и судьбу художника Персанова повторять не намерен». Он был абсолютно равнодушен ко всем новым направлениям в искусстве, считая это фокусничаньем и фиглярством, не достойным истинного живописца.

«Природа сотворена Богом, – сурово глядя на собеседника, говорил он, – и любое её искажение художником в угоду проститутке-моде говорит о его духовной немощи и греховной сущности, а также о его рабской натуре и полной несостоятельности. Если он не чувствует божественной красоты окружающего его мира, то и в его картинах она никогда не появится, а будет – мрак и нищета духа».

Когда-то он имел семью и жил в отдельной однокомнатной квартире с молодой женой, которую, на свою беду, привёз из родной деревни, притаившейся где-то в глухих муромских лесах. Но стоило родиться ребёнку, и молодая муромская жена, руководствуясь своими тайными планами на дальнейшую жизнь в Москве, тут же подала на развод. По суду однокомнатную квартиру оставили ей и ребёнку, а непутёвого молодожёна определили в коммунальную двухкомнатную квартиру в бывшем купеческом доме на улице Зацепа, в которой его чуть не зарубила топором допившаяся до белой горячки соседка, разгневанная тем, что новый жилец ни в какую не желал принимать участие в её бесконечных семейных попойках. Соседка то и дело хвасталась новому жильцу, что она замужем, и в подтверждение своих слов указывала на постоянно лежавшего в полной отключке в разных частях квартиры храпящего мужика. Стоящим его на своих двоих Василию увидеть так и не довелось, так как через несколько месяцев, благодаря «новому русскому», которому приглянулась эта дореволюционная квартира, Вася остался в живых и был переселён в бывший доходный дом в Бобровом переулке. Здесь уже около десяти лет проживал и трудился лифтёром Сорокин.

Новые соседи, с которыми сразу же столкнулся задумчивый художник Степанов, оказались культурными и непьющими и в свободное от основной работы время занимались в коммунальной квартире уборкой общих помещений: коридора, туалета, кухни и прочих закутков, имевших общественное значение. Всё это совершалось по очереди, график которой висел на стене в коридоре. Как только Степанов оказался членом этой «коммуны», его фамилия, выведенная каллиграфическим почерком, сразу же появилась в этом списке, но он этого не знал, потому что никогда его не читал, а уборка квартиры отродясь не входила в круг его понятий.

Комната, в которую его переселил «новый русский», находилась на первом этаже и была непомерно вытянута в длину, заканчиваясь всего одним сводчатым окном, над которым с другой стороны узкого переулка нависала жёлтая стена многоэтажного дома, и поэтому в комнате царил вечный, но с тёплым желтоватым оттенком полумрак. Единственное достоинство её – это высокий потолок, располагавшийся на четырёхметровой высоте от пола, и при желании можно было бы соорудить антресоли для картин, но у Васи такого желания не возникало, и он по-простому прибивал свои небольшие картины сапожными гвоздями непосредственно к стене. Как только он переехал сюда, мы стали с ним чаще видеться, потому что от Сокольников, где я жил с Катей, до его нового дома можно было дойти за минут сорок. Видимо, значительно сократившееся расстояние между нами повлияло и на количество телефонных звонков. Он стал звонить нам чуть ли не каждый день, интересуясь нашими делами и здоровьем, делясь своими новыми ощущениями, и основой его сообщений являлись странные и иногда пугающие его сны, о которых он подробно рассказывал то мне, то Кате. Всё зависело от того, кто первый возьмёт телефонную трубку.