– Напрасно, – сурово возразил Степанов, – я бы спросил. Это же наше подрастающее поколение, будущие матери! Каких мужиков они нам наплодят? Вот тебе, Сорокин, вопрос на засыпку!

– Могут и не наплодить, – удивлённо почесав затылок, сконфузился Сорокин. – Однако я всё же на природу уповаю: её не облапошишь. Она их обязательно прищучит за одно место – помяни моё слово, ещё как прищучит… По этому поводу выпить бы не мешало, – и, поднявшись со скрипучего венского стула, гаркнул: – За дам-с!

– Подкаблучник вы, гражданин Сорокин, – осуждающе глядя на него, с разочарованием в голосе проговорил Вася, – а если коротко – и…страдалец конченый, но тост твой принимается.

После этого тоста разговор, естественно, переключился на женщин и рассуждения, чем деревенская женщина отличается от городской. Тут уж Степанов, который постоянно посещает свою малую родину, сел, как говорится, на любимого конька, уверяя нас, что, пока девушка живёт в деревне, она является настоящей русской женщиной, но стоит ей перебраться в город, она тут же утрачивает русские традиции и те природные свойства, которые так необходимы для здорового потомства.

Как я и предполагал, «вещий сон» понимать прямолинейно нельзя, тем не менее, какую-то истину он всё-таки заключает в себе, и над ним ещё придётся поломать голову. Но, как говорится, «истина всегда где-то рядом».

В ходе дальнейшей дегустации и особенно откровенного и прямолинейного разговора о женщинах утративший над собой контроль Сорокин сознался, что завёл себе втайне от супруги любовницу – среди тех самых полуголых девиц. На это Вася, словно не ожидая от своего друга-подкаблучника иного признания, отреагировал совершенно спокойно:

– Седина в бороду, бес – в ребро…

А я подумал: «Хорошо, что Катюхи не было, а то бы рейтинг её “кумира” Сорокина резко понизился, ибо, зная её непредсказуемый и капризный характер, сие непременно отразилось бы на мне – и не в лучшую сторону, но, скорее всего, подобного разговора и не возникло бы. Всё же мужикам полезно иногда собираться вместе, чтобы поразмышлять над тайной женской души».

– Женщины для нас, мужиков, – это инопланетяне, когда-то прилетевшие на землю, но мы до сих пор так и не поняли, что они от нас хотят, а женщины, в свою очередь, уже забыли, с какой целью они здесь оказались, – подвёл итог этому затянувшемуся разговору Сорокин, что ещё больше нас запутало, и, выпив «на дорожку», мы разошлись в полном недоумении.

Через несколько дней мне позвонил Василий и вместо очередного рассказа о сновидениях похвастался, что утром к нему заходил иностранный коллекционер и купил у него картину.

– И каким же ветром к тебе занесло этого любителя нашей живописи? – удивился я.

– Это Сорокин сосватал. Ему, оказывается, иностранных туристов иногда приходится на лифте поднимать, так он наладился им экскурсии проводить. На ходу придумывает какую-нибудь белиберду про наш дореволюционный дом и тут же им впаривает. Ну ты знаешь, как он это умеет делать. За экскурсию ему чаевые иностранцы суют. Он им заодно рассказывает всякие небылицы и обо мне, мол, рядом живёт «самобытный художник» с уклоном в гениальность, и, если кто пожелает, можно будет посетить его студию и, пока не поздно, за копейки (относительно, конечно) приобрести у него картины, ибо довольно часто, считая их не достойными своего таланта, он выбрасывает почти гениальные произведения на помойку. Когда он мне рассказал об этих своих комментариях по поводу моих картин, я просто обалдел, а он мне: «Успокойся, Вася, – говорит, – это самая лучшая реклама. У них там за бугром чем хуже картина, тем больше за неё денег дают». Представляешь, что у них с мозгами происходит – просто чума! Вот один из них и согласился.

В дальнейшем мне не раз приходилось присутствовать на подобных мероприятиях.

Когда Сорокин вводил очередного покупателя в комнату Степанов вставал из-за стола или отходил от мольберта, по-офицерски коротко кивал головой, щёлкал каблуками кирзовых сапог и сдержанно произносил:

– Гостеприимно рад.

Когда иноземец, здороваясь, протягивал руку, Степанов в ответ одаривал его радужной улыбкой и, по-медвежьи облапив, по русскому обычаю троекратно целовал ошарашенного гостя. Затем происходил довольно горячий торг, особенно когда покупателем был турист из Германии. После покупки одной или нескольких картин происходило ритуальное подношение «домашнего напитка», причём никакие отговорки и отказы со стороны покупателя не принимались, пока тот не выпивал полную кружку до дна. Внимательно проследив за тщательным соблюдением ритуала, компаньоны с лёгкой душой отпускали захмелевшего заморского гостя, а затем принимались деловито обсуждать реализацию «сувениров» и делили полученный гонорар, радуясь удачно состряпанному делу.

Когда журавлиные вереницы в небесах, издавая призывные курлыканья, устремлялись в тёплые края, Степанов не колеблясь драпировал окно пыльными шторами, запирал на амбарный замок свою комнату и с этюдником под мышкой устремлялся по осенней Москве в тот отдалённый её уголок, где он находил покой своей истомившейся по женской ласке душе. Подруга, предупреждённая телефонным звонком своего «Одиссея», ждала его к праздничному обеду с наваристым борщом. Весь осенне-зимний период он проводил у неё, но живопись не забывал и постоянно приглашал нас с Сорокиным на этюды в район реки Сходни, недалеко от которой и проживала его осенне-зимняя подруга. Сорокин приезжал в тулупе и валенках, подбитых толстой резиной. Он не писал этюды, а с удовольствием дышал чистым зимним воздухом, бродя вдоль реки, или позировал нам, выполняя роль стаффажной фигуры в этюде, например, рыбаком, занимающимся подлёдным рыбным ловом. Вечером садились за стол и за праздничным ужином после первых заздравных чаш в свои права вступал Сорокин, травя бесконечные байки и остроты. Васина подруга хохотала, по словам Василия, «как дура какая-то». Сам же он сидел чинно во главе стола, и по его напряжённому лицу я видел, что он пытается обнаружить хоть крупицу правды в россказнях нашего словоохотливого друга. Будучи от природы правдолюбцем, он не понимал шуток, не воспринимал фантазий и во всём пытался добраться до истины, поэтому единственными художниками, которых он страстно обожал, были наши передвижники. Почему он сдружился с современным Хлестаковым Сорокиным – оставалось для меня загадкой.

Приходила весна, и наступал такой день, когда Вася начинал то и дело томиться в грусти и печали, и кончалось это тем, что он тайно собирал свой нехитрый скарб и покидал свою гостеприимную и хлебосольную подругу. Вот и в этот раз ночью, чтобы не будить её, он на цыпочках выскользнул из спальни в коридор и стал одеваться, как вдруг заскрипела кровать и на пороге спальни появилась заспанная подруга. Она застыла, как приведение, в белой ночной рубашке с наброшенным на голые плечи оренбургским платком и воинственно окрещёнными на груди руками.

– Ты это куда, сволочь, на ночь глядя собрался? – сварливо спросила она.

Василий, загадочно улыбаясь, подошёл к вешалке и принялся надевать осевшую и потёртую за многие годы носки чёрную шинель.

– Во-первых, не на ночь глядя, а на весну! И собрался я к себе в мастерскую, где буду размышлять о своей будущей творческой жизни и трудиться на благо нашего народа. Он и так исстрадался весь!

– Гад ты, Вася, о народе думаешь, а обо мне подумал? Как мне одной-то тут одиноко и горько приходится? Истомилась я с тобой, потому что ты всегда меня недооценивал, хотя я и старше тебя на пятнадцать лет и всю зиму терпела ядовитые запахи твоих рабочих принадлежностей, от которых у меня постоянно голова кружилась и даже все тараканы к соседям перебежали жить.

– Ах ты так, значит, заговорила и тараканов ещё приплела, чтобы унизить меня! Но психологически я к этому не готов. Мне нужна передышка, да и тебе наедине с собой не мешало бы подумать о своём бренном существовании.