– С добрым утром, Катюха! Это я сначала с твоим любимым Сорокиным разговаривал: он, пока ты спала, заходил, а потом – с воробьём, и над новым рассказом размышлял – про любовь, между прочим, хочу написать. Как раз по этому поводу Сорокин и зашёл с утра пораньше и заинтересовал меня этой темой. Вот я и решил не выдумывать рассказ целиком, а за основу взять нашу с тобой любовь – худо-бедно, а уж больше двух лет вместе прожили. Так, считаю, он более реально и современно будет выглядеть.

– Вот именно что «худо-бедно». Да ты про любовь-то писать не умеешь, – зевнула она, – и наверняка всех своих бывших кошёлок начнёшь вспоминать, а меня в эту очередь за ними сунешь, да ещё и дурой выставишь. Нет уж, лучше ничего про меня не пиши, а иначе я от тебя к Сорокину уйду. Он меня уже давно домогается.

– Ты что, ещё не проснулась? При чём здесь Сорокин? У него же гражданская жена имеется, если ты не забыла, Феодорой Львовной именуется, – приняв её радикальное высказывание за шутку, смеюсь я. – Она так в него вцепилась, что ни за что от себя не отпустит, и тогда ты с носом останешься.

– Пусть с носом, но таким образом я свой протест выражу против нашего совместного проживания и тем более – твоего идиотского рассказа.

– А если ты у меня писаной красавицей в этом, как ты говоришь, идиотском рассказе получишься и я тебя от неземной любви всё время на руках буду носить, даже в туалет, если захочешь…

– Вот я так и знала, что ты обязательно чего-нибудь отчебучишь, и я всё равно, даже будучи писаной красавицей, дурой буду выглядеть.

– Ну хорошо, в туалет не буду тебя носить, а куда можно? Ты вот что, Катюха, подумай и напиши мне на бумажке, куда тебя можно носить, и я в рассказе на этот список буду ориентироваться.

Катя сначала посмотрела на меня как на умалишённого, но всё же задумалась на какое-то время, а потом неуверенно произнесла:

– Может быть, я и соглашусь побыть в твоём рассказе, но чтобы у нас с тобой любовь в нём была, как у Ромео и Джульетты.

– Ничего себе заявочка! А ты, случайно, не забыла, что они оба с собой покончили, и нам в конце рассказа тоже, по твоей милости, придётся на тот свет отправиться раньше времени? А я ещё в своём рассказе пожить хочу.

– Я так и знала, что ты меня не любишь, раз даже в рассказе ради меня умереть не можешь!

– Да, не могу, и я честно тебе об этом заявляю, а вот ты сама-то в рассказе ради меня умереть сможешь?

– Ещё чего! – возмутилась Катя. – Я же девушка! И ради мужика погибать не собираюсь. Ишь чего захотел! В общем, не пиши про нашу любовь, иначе я с тобой разговаривать не буду и всего остального от меня не получишь, – и, капризно надув губы, отправилась в ванную комнату приводить себя в порядок.

На следующее утро воскресенья, когда Катя, как всегда, спала до упора, я сел за письменный стол и открыл тетрадь. Дух противоречия меня стал подначивать: «Ты не слушай капризную Катьку и всё же попробуй написать про вашу любовь, а ей ничего не говори. Писатель должен быть абсолютно свободен, и от любви – тоже, а как иначе? Он, как первопроходец, прокладывает путь, который может кому-то и не нравиться, а он на это должен только снисходительно улыбаться и продолжать двигаться к намеченной цели». Но как это возможно – быть свободным от любви и одновременно писать про неё? Что-то тут не складывается. Парадокс! С другой стороны, поглощённый любовью к своей женщине писатель, растворяясь в этой любви, можно сказать, без остатка, теряет себя как личность и перестаёт здраво мыслить, а порой и мыслить-то не может – мозги полностью отключаются.

Вечером мы сидели за столиком в любимом кафе, расположенном недалеко от нашего дома на Русаковской улице. Играла тихая музыка, Катя не спеша пила через зелёную пластиковую трубочку свой любимый оранжевый морковный сок «для улучшения цвета лица», а я ничего себе не улучшал, продолжая размышлять над любовным рассказом, пил пиво и невольно смотрел на её лицо, пытаясь уловить в нём хотя бы малейшее изменение в цвете.

– Что ты на меня смотришь, как дурак какой-то? – возмущённо, отрываясь от своего оранжевого «лекарства», говорит она мне. – Неужели ты не понимаешь, что смущаешь меня, даже перед людьми неудобно. Никто не ведёт себя так глупо, как ты.

– Я люблю тебя, а они – нет, поэтому и не могу оторваться от твоего лица, испытывая при этом странную эйфорию, даже мурашки по телу бегут от восторга, а заодно надеюсь уловить хоть малейшие изменения в цвете, но пока ничего такого не происходит.

– Нет, ты определённо с катушек съезжаешь и начинаешь уже издеваться надо мной! – лицо её мгновенно покраснело. Она шваркнула трубочку в недопитый стакан (я даже залюбовался сочетанием зелёного и оранжевого цветов и подумал, что попробую в какой-нибудь картине воспроизвести подобное сочетание красок). – Ты меня уже достал своими глупыми шуточками! Весь кайф мой разрушил! Не жди меня сегодня. Я у подруги переночую, – и, нервно схватив сумку, стремительно, под умиротворяющую джазовую музыку, выскочила из помещения в ночную темноту. Я бросился за ней, пытаясь извиниться неизвестно за что, но она, не слушая меня, остановила такси и укатила к своей подруге.

Я так разнервничался, что полночи не мог заснуть: пробовал писать рассказ про нашу с Катей любовь, но всё было бесполезно, выходил на балкон любоваться луной и мигающими звёздами, сидел на кухне, пил чай и бездумно смотрел в окно на пустынную улицу Гастелло, освещённую лунным светом и жёлтыми уличными фонарями, этот эффект создавал такую ирреальную и мистическую картину, что я на некоторое время забывал обо всём на свете и про Катю тоже. Наконец глаза сами собой закрылись, я положил отяжелевшую голову на кухонный стол (как на плаху – мелькнула мысль) и провалился в тревожный, наполненный какими-то ужасами сон…

Разбудил меня не сильный, но настойчивый стук в дверь. Сначала я подумал, что это вернулась успокоившаяся Катя, но тут же вспомнил, что она бы позвонила в дверной звонок, а так, по деревенской привычке, может стучать только Сорокин. Открываю дверь – и точно: он, но какой-то странный, с потусторонним взглядом, словно не в себе. Мы прошли на кухню. Несколько минут он сидел с отрешённым видом, будто собирался с мыслями, пытаясь осознать нечто из ряда вон выходящее, чему и не сразу найдёшь объяснение. Я в это время готовил кофе и, чувствуя, что он желает сообщить мне что-то очень важное, тоже молчал, не пытаясь его разговорить и нарушить ход его мыслей.

– Ты мне не поверишь, если я тебе сейчас расскажу о том, что вчера со мной случилось в парке, – наконец прервал он молчание. – Я и сам до сих пор этого до конца не осознал, – и он снова впал в какую-то прострацию.

– Ну давай рожай уже. Что ты резину тянешь. Такое впечатление, что ты чёрта с рогами встретил, и он лягнул тебя своим копытом, или хуже того – Феодора Львовна всё-таки исполнила свою угрозу и сбежала к любовнику.

– Катя дома или уже на работу ушла? – почему-то поинтересовался заторможенный Сорокин, совершенно не отреагировав на мои предположения.

– Какая работа? Она вчера прямо из кафе к своей подруге от меня рванула и эту ночь дома не ночевала. И сейчас, наверное, у неё – на меня жалуется.

Минут через десять мы пили кофе и Сорокин в лицах и красках, как это умеет делать только он один, рассказал мне фантастическую историю, которая приключилась с ним в парке «Сокольники» на Пятом лучевом просеке во время его тренировки по шведской ходьбе.

– Я, когда вчера от тебя ушёл на тренировку по шведской ходьбе, был сказочно доволен, что мне не придётся штудировать нашего великого Чехова и у меня будет железобетонная отговорка перед супругой – твой рассказ. Кстати, ты начал его писать?

– Пытаюсь, но пока ничего путного не выходит. У меня всегда начало со скрипом идёт, а потом постепенно темп возрастает.

– Ну и хорошо. Пока ты его будешь сочинять – желательно подольше, – я буду тренироваться. Так вот, иду себе шведской ходьбой к парку. Солнце светит, птицы верещат, короче, настроение весеннее. В парке народу ещё мало. Я решил пройтись по Пятому лучевому просеку до Яузы. В этой замысловатой иностранной ходьбе обязательно надо следить за дыханием и правильной работой мышц всего тела, иначе можно здорово навредить себе и даже на тот свет отправиться. Видишь, какая сложная эта ходьба: когда нормально ходишь, как мы, русские, ну ты понимаешь меня, обычным шагом – вреда никакого нет, но стоит только перейти на шведскую ходьбу – сразу вред появляется, если не будешь соблюдать определённых правил… Но это чисто профессиональный вопрос и к происшествию отношения не имеет… Хотя как по смотреть. Так вот, иду себе, наслаждаюсь природой, кстати, почему-то вспомнил, как ты мне говорил, что этот просек Левитан писал, когда ещё у Саврасова учился в художественном училище…