Максимилиану только теперь удалось заметить и разглядеть на его лице эту уродливую, хотя и очень почетную и мужественную отметину, тем более что менестрель снова впал в задумчивость, так что даже остановился вдруг посередине дороги и с интересом осмотрелся вокруг. Глядя на исполинские деревья, обступавшие их с обеих сторон, слушая удивительную и благодатную тишину, он глубоко вдохнул и выдохнул, удовлетворенно покачав головой и признавшись, что нигде не встречал еще воздуха столь же освежающего и чистого и проясняющего утомленный ум. Мальчик согласился с ним, молча кивнув. Все еще сомневаясь, можно ли считать его другом, Максимилиан начал осторожно расспрашивать лютниста, к чему подталкивало его и обычное любопытство, хотя куда более – желание удостовериться, что ни ему, ни деду, ни всем его друзьям в действительности ничто не угрожает.
Так он узнал, что Уильям был родом из Бринвуда (города на северо-востоке герцогства Оленя) и что тот служил некогда самому герцогу, будучи одним из лучших стрелков во всех близлежащих землях. Но служба эта была не по душе будущему менестрелю, из-за чего он оставил ее, отправившись странствовать по свету. В одном из своих путешествий он и встретил Соршу, к которой присоединился просто так, от нечего делать. Судя по всему, Уильяму не особенно хотелось разговаривать о прошлом, да и вообще – о самом себе. Ответы его становились все более невнятными и короткими, и Максимилиан прекратил попытки. Кроме того, джейвудский воздух и джейвудские деревья все более и более занимали внимание менестреля, так что скоро он окончательно погрузился в себя, забыв, кажется, не только о мальчике, но и о цели их небольшого путешествия. Максимилиан решил, что лучше ему теперь не мешать, да и сам очень любил это тихое и сокрытое место, так что опять поневоле замечтался. И, хотя деревня его начиналась за ближайшим же кустом перед ними, спешить мальчуган не собирался.
***
Между тем день был уже в самом разгаре. Он почти подавлял своим безмятежным и всеохватным сиянием, лишь изредка радуя свежим ветерком, налетевшим внезапно и теперь, отчего Эдмунд поневоле очнулся. Протерев глаза, он вспомнил, где именно находится, и от этого ему стало невесело. Ночью беглец спал плохо. Думая о том, насколько же он слаб и позорно, невыносимо труслив, юноша все яснее сознавал, что совершил ошибку, покинув родной дом и свою бедную мать, которая не находила себе, наверное, места, представляя теперь, где он и с кем оказался, да и что с ним вообще сделали.
Сорша ночевала в их доме всего одну ночь. Увидев ее впервые, Эдмунд почувствовал, как задрожали у него беспричинно колени и как загорелось все разом внутри. Он еще не знал этого чувства, но понял, что не сумеет жить без нее, если не будет постоянно видеть. В ту же ночь, через несколько часов, юноша окончательно решил последовать за лучницей, – незаметно, когда разбойники уйдут утром. Но, едва он успел выйти за ограду, как его тут же обнаружили и спросили, почему он за ними идет. Спросила она. Появившаяся на пороге мать задала ему тот же вопрос, и, ни секунды не медля, Эдмунд заявил, что теперь же подастся в разбойники. Сорша громко захохотала и тут же заверила родительницу, что головореза из сынка не получится. Не слушая криков матери и не реагируя на насмешки разбойников, юноша лишь молча перекинул через плечо собранный наспех мешок и, сделав самое хмурое и непримиримое выражение, двинулся прямо вперед.
Так он ушел из дома. Мать не пыталась остановить его, надеясь, что Эдмунд одумается. Но юноша был неумолим. При этом большую часть времени он продолжал молчать и глупо таращиться в землю, нелегко перенося походную жизнь, к которой совершенно не привык, но к которой вынудил себя по собственному желанию, а потому решился ее до конца вытерпеть. Все они – и Рутгер, и Арчибальд, и Слинт – смеялись над глупым мальчишкой, бросившимся служить такой «даме», совершенно ничего не умея. Прозвище «паж» пристало к нему с первых же дней, когда Сорша посылала его за водой или в очередную деревню, чтобы он принес ей оттуда свежих фруктов и овощей, либо «выращенный в саду редкий и самый прекрасный на свете цветок», как и полагается настоящему влюбленному, но Эдмунд все и всегда делал не так и часто возвращался ни с чем, подвергаясь бесчисленным издевкам и насмешкам, в особенности же – со стороны Рутгера.
Бывшего капитана латников он ненавидел столь отчаянно и люто, что готов был перерезать ему глотку. Лежа иногда ночью на земле, юноша почти воочию видел, как вытаскивает из-за пазухи длинный и отточенный нож мясника (которого у него, разумеется, не было), бесшумно и быстро крадется во тьме, склоняясь над своим безмятежно дремлющим и самовлюбленным противником и вонзает ему клинок в горло. Днем же он только мрачно и отрывисто косился на Рутгера, утрачивая надежду на успех.
Тем не менее, несмотря на очевидную бесполезность Эдмунда, предводительница не собиралась просто так отпускать или с позором прогонять его прочь, наслаждаясь возможностью иметь слугу, влюбленного и преданного ей буквально до безумия. Кроме того, он был не испорчен, наивен и молод, и это тешило самолюбие лучницы. Находились также и те, кто сочувствовал положению юноши. Среди них была, в первую очередь, Эстрильда, не упускавшая случая подойти и сказать ему что-нибудь ободряющее и самое теплое, а то и порасспрашивать об оставленном доме. Сама она давно уже жила одна и прибилась к шайке лишь потому, что увидела на руках у девушек ребеночка, мать которого недавно умерла, так что разбойники собирались уже избавиться или отдать кому-нибудь нежеланного малыша, но Эстрильда им не позволила.
Своих собственных детей у нее не осталось (все они умерли в один страшный и памятный народу голодный год), и она решила целиком посвятить себя этому одинокому и не нужному никому маленькому существу, – точно такому же, как и она сама. Кроме того, Эстрильда разбиралась в травах и умела неплохо врачевать, а потому разбойники ее сразу же взяли. Однако, как и многих из них, юношу почему-то отталкивали и раздражали ее неуемные и неизменно ласковые и участливые расспросы, как раздражала и чрезмерная материнская забота, с какой та пыталась относиться к каждому из членов шайки, умея слушать и интересоваться чужим горем и проблемами не меньше, а то и больше, чем своими собственными.
Поначалу Эдмунд, и правда, делился с ней воспоминаниями о детстве, о матери и даже об отце, которого никогда не видел и не знал, но, осознав, что простодушная и недалекая Эстрильда ничем ему реально не поможет, замкнулся в своем мрачном уединении окончательно. Меланхоличный красавчик Уильям неоднократно заговаривал с ним, пробуя давать советы и представляясь, на первый взгляд, человеком незлобивым и даже ему искренне сочувствующим, но юноша и в нем видел потенциального и очевидного соперника, не решаясь открыться с тем, чтобы позднее тот внезапно не воспользовался этим и не ударил бы еще больнее. Большую же часть времени ему приходилось проводить с двумя подружками-куртизанками Кэт и Лили, а также с толстяком Питом и со всей остальной компанией гнусного казначея Слинта. Пит был туповатым и самодовольным шутником, большим развратником и совершенно неугомонным болтуном. Без особого труда ему удавалось смутить и вогнать в тоску чересчур восприимчивого и зажатого Эдмунда, мучительно выслушавшего все особые детали и тонкости в обращении с женщинами, которые, пуская слюни и отвратительно причмокивая, толстяк жадно смаковал, склонившись над самым ухом юноши в «доверительном мужском разговоре» и желая как следует просветить и «натренировать» своего явно неопытного и стесняющегося чрезмерно приятеля.
Охотно помогали ему в этом и обе подружки, пытавшиеся грубо и откровенно соблазнять Эдмунда, то и дело бесстыдно оголяясь, обнимаясь или пристраиваясь к нему ночью на земле, либо намеренно предаваясь сладостным утехам с очередными своими мерзкими любовничками прямо у него на глазах. Юноша лишь с дрожью и отвращением отворачивался, убегал, пробовал огрызаться и даже драться с ними, но за Кэт и Лили обязательно и быстро вступались, избивая его иногда до того сильно, что даже девушкам становилось жалко «бедненького маленького Эдмунда» и они начали ухаживать и всячески оберегать его от нападок остальных, но потом все начиналось сначала.
