– Неправильно, – возразили из массы.

– Почему?

– По-вашему получается, что птицы еще летали, а совпадение уже было налицо.

– Не налицо, а в умысле. Я говорю в другом смысле.

– Откуда же – в умысле, – продолжали донимать вокруг, – если народная память была к тому времени, по вашему же собственному докладу, совершенно пуста от совпадений, а вы теперь говорите, что они попадали все сразу, и это произвело такую глубокую рану в сознании народа?

– Хорошо, я объясню, – согласился Ведекин. – Припомните все известные вам слова, имеющие слог «сов» в своем составе.

Толпа зашевелилась и стала быстро бледнеть вокруг того места. Не обращая внимания на то, что рядом остались одни заведомые служители, да и те на вид пьяноватые, а кроме них еще также такие бесстрашные лица, которым и объяснять ничего не надо было, Ведекин продолжал:

– Вот, теперь вы сами видите, что совпадения не только существуют в воображении, но и действуют как сила, хотя, конечно же, и этот каламбур с ночными птицами был отменно нехорош. Но, повторяю, не в этом дело. История человеческой мысли знает гораздо более скверные каламбуры, которые, однако же, преуспели играть свою историческую роль. Все здесь, конечно, помнят, как кто-то из начальных основоположников отозвался о возрождении античных манер в Центральной и Южной Европе, что это было время, которое нуждалось в титанах и которое породило их.

Пьяные сопроводители хором зевнули ввиду охватившей их сухой скуки. Но слова Ведекина продолжали почти самопроизвольно возникать среди сырого дыхания и пара. Я встал в сторонке и отвернулся, чувствуя, что не напрасно застрял и не зря торчу и что сейчас узнаю нечто, чего не знал ранее. Я-то всегда думал, что основоположники, когда говорили «возрождение», подразумевали девятнадцатый век, а под титанами – самих себя. Я также замечал, что они единственно для украшения речи говорят, что время породило титанов. Было ясно, что не время их породило, а нужда. Это совпадало с общим взглядом на порождающую способность нужды. У меня же были сомнения насчет таковой, и, положа руку на сердце, признаюсь, что нужду я склонен был отнести к совершенно другой сфере функций, нежели к породительной. Как бы то ни было, титаны меня с детства интересовали.

– …породившее их, – продолжалось в воздухе. – В первой половине столетия в нашей стране шло физическое перемещение огромного числа людей. Требовалось чрезвычайное напряжение, чтобы придать организованную форму всеобщей миграции, главным образом в ненаселенных ландшафтах, там, где царит холод. Нужна была горячая вода, особенно силам обеспечения. Возникла нужда в простом удобном титане для нагревания воды, с тем чтобы охрана, когда надо, могла спокойно побаловаться чайком.

Охрана вокруг стала радостно потирать руки в предвкушении такого же человеколюбия.

– Не заставлять же было людей мерзнуть на холоду, как собак, – опять воскликнул филолог. – Титаны были нужны – и они появились!

Ведекин был человек коммерческий, но с головой. Его речь будила мысль, однако тут, единожды проговорившись, он потерял меру удерживаться и понесся, не пытаясь сохранить даже тени обычно прикровенного рассудительства. Была, видно, какая-то сила не только в каламбуре, но и в самом слове «титаны». Пошел слабый дождь. Остаток речи проистекал из-под зонтика.

– Титаны, – звучало оттуда, – были издревле чудовищными образами материальной мощи темного космоса. Небо, земля, даже самое время – все они были титанами. Титанами также были их очевидные дети. Они рождали титанов и рождаемы были титанами, и титанами рождались. Ничто не могло остановить этот феерический процесс. Но позднее, когда людям уже не нужно было изображать свой страх перед силами природы под видом непонятных существ, имена титанов стали даваться площадям, музеям, кинотеатрам и баллистическим ракетам «земля-воздух»: Сатурн, Аполлон и прочее.

Он открыл рот и перевел дух. Все разбежались и присоединились к колеблющейся толпе. Мы остались вдвоем. Я повернулся лицом к высокому профессионалу, так легко наполнившему вселенную кучей никелированных кипятильников, и сам сказал легко:

– Сверните зонт. Уже солнце.

Но в это время сбоку и снизу послышалось:

– А ведь народ – он что? Тоже титан? – Эти слова произнес прикрепленный к тележке по пояс человек, которого сперва никто не видел и не слышал. Но тут он уперся колодками на руках в асфальт и завертел шарикоподшипниками, приближаясь к нам вплотную. Нечто в брюках свисало сзади.

– Народ ведь – титан, не правда ли? – повторил он между нами, но глядя больше на Ведекина. Тот попробовал ответить, но не смог: он не любил, когда тонкую мысль делали вульгарной. А спросить, при чем тут народ, не хотел – боялся обидеть. Тогда с земли опять прозвучало:

– Ведь это так: народ – титан?

На это было уже не отмолчаться, и мы, невольно переглянувшись, ответили сообща, что да, если смотреть целокупно, в предположении исторической роли, не преувеличивая и не преуменьшая, как воплощение хозяйственного, культурного и внутреннего мира, да, можно сказать. И тут вопреки ожиданию широкий малютка вскричал:

– А раз так, то он и бес, – и замахал руками, весь задвигался, захохотал.

Я только оторопел, но Ведекин смутился безвозвратно и оттого принялся бормотать в полусамооправдательном тоне, бесцветно и долго, хотя солнце уже было высоко и процессия наша понемногу уходила из виду.

– Да, я понимаю, конечно, вы хотите сказать…

– Он бес! Бес, – гоготал тот, – и имя у него есть: имя, имя – Народиил, который всех народил!

– …Вы имеете в виду эту раннесредневековую, да, точку, точку зрения, что языческие прежние боги под влиянием новых взглядов приобрели черты злобных стихийных…

– Слава великому Народиилу! – орал он вновь. – Да здравствует Единый Народиил! Наш знаменитый Народиил еще раз одержал отчаянную победу!

Мне стало понятно, что кощунствует этот малый не всерьез, а, скорее, издевается над общепринятым кощунством жизни и имеет на уме все постороннее. Но Ведекин, полотна белее, продолжал отвечать:

– Подождите, я снова постараюсь объяснить. Когда я поднимал разговор о титанах…

– Скажи-ка, а почему ты на тележке ездишь, а ноги у тебя есть? – перебил я, обращаясь к мнимому калеке, поскольку, присмотревшись, обнаружил в нем ту самую странность.

– Так быстрее, – почти не уронив фиоритуру, ответил прохвост. – Потом так я все же похож на гиганта с Пергамского алтаря.

И правда: тяжкая борода, плотный нос, мощная с сединой голова на коренастом торсе и отличные кулаки напоминали о неудавшейся революции змееногих. Однако заугольный акцент выдавал человека образованного в непривычном стиле и больше самого по себе – без учителей, если не считать таковыми жизненные обстоятельства.

Его рассказы о себе отличались неправдоподобием. Безнаказанно пересечь границу с нейтральной державой в районе Кавказа с тем, чтобы терроризировать жителей мелкими карманными кражами, – этого бы ему никто не позволил. Преувеличена картина отчаяния разоряемых турок, безобразна сцена сбора золота в шапку на подарок шаху (иранскому – что особенно нелепо: республиканское правительство страны с преобладающе суннитским населением ни в коем случае не допустило бы привлекать в подобном деликатном дельце монарха-шиита). Совет шаха глупым туркам – «запирать карманы на висячие замки» – достоверен психологически, но вряд ли мог прозвучать из уст административного лица столь высокого ранга. Дальнейшая криминальная тактика может быть объяснена только предположениями еще более бессмысленными, чем факт, который они сами призваны объяснить.

Ведекин справедливо сомневался и немного мстил нашему новому собеседнику за неудачную лекцию о двух смыслах обряда похорон. Однако тот был не из уязвимых, аргументов серьезно не брал, о словах не спорил, на своем не стоял, без нужды не улыбался, хохотал, когда хотел, а логические резоны ласково парировал тем, что, мол, не о том стараешься, призывая искать тайное значение в своей пустоватой болтовне, но и самое это тайное значение приглашая не особенно высоко ставить. Среди прочего он уверял, что Пергамский Алтарь, который величал также «Престолом Сатаны», видел он не где-нибудь, а в Турции – в самом, значит, Пергаме.