Вообще, в его рассказах звучали ориентальные мотивы:

– Сам я почти что перс. Сын шведа и мадьярской женщины.

А немного спустя мы видим его снова на Кавказе, опять-таки вблизи турецкой границы, и наблюдаем его глазами за идущей к северу великаншей, рядом с которой бывшая местная женщина обычного роста казалась ребенком.

Следует остановиться еще на одном рассказе ввиду его полной анахроничности. Я передаю его сейчас, хотя услышал значительно позже, следуя общей манере источника, признать который за автора мешает мне одно лишь неверие в человеческую способность к вымыслу. Поэтому я склонен полагать, что все было так, как он говорил, хоть и говорил он, конечно, глупости.

– Когда последние белые бежали из Крыма, часть их осела в Константинополе, притом много казаков. И как раз между казаками распространился тогда слух, что если они перейдут в католичество, то иезуиты купят для них у голландцев остров Яву, там поселят, дадут свой иезуитский флот, и с помощью этого флота можно будет высадить на Дальнем Востоке огромный десант на предмет реконкисты. Толпами повалили в костелы. Умнейшие головы Конгрегации терялись в догадках, какие такие достоинства западного толка веры увлекли мужественные сердца простых суровых воинов. Скоро вышел страшный скандал. Узнали, что остров Ява густо заселен малайцами, а иезуитский флот все еще крейсирует во внутренних водах Гондваны в поисках выхода в открытый океан. История, однако ж, поддержала репутацию последователей св. Игнатия Лойолы, готовых оправдать любые средства, если только цель, кажется им, – увеличивает славу Божию.

– Вот так вот! – нажимал наш друг. – Ведь верили во флот и в Яву и уже знали: иезуит – заведомый плут. Потому и верили. А как вышло не так, обвинили опять же хитрое иезуитство. После этого – верь людям. А ты говоришь – роман, литература. Ты ж жизни не знаешь. Жизнь, если хочешь знать, – над любым романом всегда она превозобладает.

Со словом «жизнь» он вытягивал руку в направлении к гробу Романа Владимировича. Когда это случилось в последний раз, мы с Ведекиным наконец посмотрели туда и увидели, что, согласно ходячему тропу, «отстаем от жизни»: процессия исчезала за мостом.

Возник вопрос, как идти. Если по-старому, шум шарикоподшипников об асфальт извел бы меня и филолога. Но расстаться с тележкой наш Вятич ни за что не хотел. Он было предложил:

– Давайте я и вам по тележке сколочу – шарикоподшипники у меня есть. Пока доедем до места – привыкнете.

Однако, разглядев нашу конституцию, тут же заявил, что сам готов везти всех на буксире. Мы в ответ уговаривали его все-таки слезть и идти пешими ногами. Охочий бурлак возражал и отнекивался, Ведекин то спорил, то ему поддакивал, и переплетающаяся их полемика звучала вроде нижеследующего:

– Говорите: мешает беседовать. Мало побеседовали. Не наговорились. Все надеетесь услышать что-то новое. Новенькое. Или, скорее, – сказать новенькое. Новое. Или, еще скорее, услышать, как о вас говорят: «Он сказал что-то новое-новенькое». Но вы же взрослые ученые люди и должны понимать – обязаны понять, что в ситуации, когда все одержимы подобными желаниями, в подобной ситуации возможны два решения. Две возможности. Или все говорят друг другу одно и то же. И тогда это не то новенькое – новейшее. Или все молчат. В обоих случаях это не то, ради чего стоило бы стараться беседовать. Высшая форма общения – монолог глухих. Диалог под музыку сфер шарикоподшипников – жалкий микрокосмический суррогат той высочайшей беседы.

Пока наш малый друг «гнал пену», я расстался со всеми суетными намерениями и стал вслушиваться в звон самых верхних струй его излияний – там, где, сообщаясь аурой речи с сиянием вечности, они приобретали смысл, сравнимый с тяжестью сурьмы, блестящей на изломе слитка.

– И вам приятно, и мне хорошо. Скажем, включают эфир. Радио орет во всю глотку. Вот – я делаю несколько шагов (он сделал несколько шагов руками) – и – видите – я ничего не слышу. Более того – никто ничего не слышит – не надо других глушилок. Или, скажем, произносят речь. Подъедешь так хорошо, со взвизгом. Вопросы задавать только через записки в президиум собрания. Но не на брюхе же ползти в президиум! Много, если велят смазать шарикоподшипники. Совершенно не помогает. То есть против визга оси. А против тех, которые велят смазать, – против тех очень хорошо влияет. Мажу непосредственно у них на глазах. Щедро поливаю ржавчину через горло. Они в душе сами рады, что визжит: ни разу еще не выкинули меня из заседаний. И вот какого полуторного авантажа вы хотите меня лишить – и ради чего?

С этими словами он встал с тележки, взял ее в руки, внимательно осмотрел со всех сторон, извлек четыре чеки, снял шарикоподшипники с осей, положил в карман, вытащил сколько мог гвоздей из деревянного основания, вывернул оси из муфт, выбил кольца, пользуясь осью как направляющей, а самим подшипником как телом молота, собрал досочки одну к другой в небольшую стопку, стянул в двух местах проволокой, концы которой перекрутил семикратно взаимным винтом, сказал: «Сборка производится в обратном порядке», – и посмотрел на меня, словно чего выжидая.

И правда, у меня на языке уже некоторое время висел скользкий вопрос:

– Скажи-ка, братец, а как это пришло тебе в голову?

– В голову? Я же говорю – ты жизни не понимаешь. Я раз двигаюсь – вот тоже так, со взвизгом, – по Мурманскому вокзалу. Пол там грязный, правда, но кафель – разогнаться можно. Езжу туда-сюда. Вижу, у буфета пустая стойка, а на нее облокотился человек, нога за ногу стоит. Один. Я к нему, поближе, – а он вдруг на меня посмотрел и говорит: «Ах ты – таракан!» – «Почему таракан?» – «Так ведь ног у тебя – много». Вот видишь: по-моему – ни одной, а ему – «много». От мнения зависит. Сказать по правде, – если уж говорить о голове, – то в голову мне мысль о ногах пришла через чтение. Но тот роман я читал не как вы, а жизненно. Я оттого и заслушался, когда твоя похоронная дошла до романа. Ведь и среди романов есть поучительные, нужно только видеть в них соль.

Ведекина всего стало кривить:

– Где же? Где же? Что же это был за роман? При чем тут ноги?

– Очень обычный роман. Жизненная история. Называется «Повесть о настоящем человеке». Там про летчика – как он зимою упал в лес, ноги отморозил, а потом натренировался летать без ног. И вот я подумал: если такое летучее существо проходит за настоящего человека, то мне – здоровому мужику – ходить просто как все, – глупость какая-то. Летать я не могу – буду ездить. И ездил до тех пор, пока вы меня не уговорили, что этот роман умер. Вы ж жизни не понимаете – думаете, поболтали и все тут?

Ведекин понемногу оправлялся от изумления подобным жизненным следствием своих необязательных мыслей. Он повернулся ко мне:

– Послушайте! Тут что-то есть! Обратите внимание! Летающий герой нашего времени имеет свою литературную родословную. Не будем заваливаться на муромскую печь былинного прошлого. Вспомним кого-нибудь поближе – скажем, гоголевского капитана Копейкина, ветерана без руки и без ноги, эффектная фигура которого была принята в провинциальной губернии за Бонапарта. Нужно понять, что такое Бонапарт для нашей провинции. Бонапарт! Шутите – Бонапарт! Это в те-то времена. Во всех романах того времени – греза о Бонапарте. Любой герой там – маленький капрал… Тулон, Вандом, Аустерлиц… Мюрат, Бернадотт, Даву… И Федор Михайлович, заметьте, блестяще поддержал преемственность идеи. Его ветеран вернулся с оторванной ногой в руках, принес ее в Москву, похоронил на Ваганьковском кладбище и сделал надпись в стихах. А уж если зашло о стихах, то нельзя, конечно, пропустить «единственную простреленную ногу», продекламированную Маяковским, и из Заболоцкого:

Выпуклый образ, очень такой индивидуалистически заостренный, единственный и простреленный. Всюду прослеживается эта опасная связь персонализма, бонапартизма, романтизма и телесного повреждения.