Слезы едва ли не показались на глазах Константина Холмского.
– Змеи хранят в голове драгоценные камни, – процитировал Аполлон некий индийский источник.
Пятнадцать лет за ним хожу я,
Но все не падают они, —
поддержал его Ведекин на этот раз из неприличной басни того же народа.
Но мне жаль было бросать Холмского одного в Нирване:
– Вы говорите, что после смерти Главы Народа тело народа…
– Народиила… – пробормотал Местный Переселенец.
– …тело народа, повинуясь формообразующей идее, строилось в изображение туловища рептилии. Но я-то сам думаю, что Ваша версия ошибочна.
– Какая именно? – спросил Холмский.
– Ну та, что народ хоронит правителя.
– Что же тут неверного?
– Неверен сам факт.
– Какой факт, – механически и без вопросительной интонации сказал архитектор.
– Это факт, не имеющий места. Здесь не народ. Он, строго говоря, никого не хоронит. И, главное, Роман Владимирович – не правитель, не фараон. Вы, Холмский, хотите, чтобы все было слишком просто. Но попробуйте с Вашей точки зрения объяснить все царящее безобразие, все что было, есть и предстоит. Если Вам так проще, Вы, конечно, можете считать наше присутствие здесь всего лишь обидным, ущемляющим и варварским ритуалом. Но даже самое архаическое обрядоверие не может быть причиной того, что одержимая благими намерениями просвещенная держава вдруг накидывается на собственное население, избивает насмерть каждого третьего, а половину остальных держит в рабстве, половину – в крепостном составе, а мы – сливочная прослойка – глупейше топчемся вослед пустому гробу и истребляем время в пустых словесных фантазиях пустых речей, а вне наших территорий недоумевающие умы блистательно таращатся и хлопают просто так ушами – зачем, почему все это? Откуда? Вот вопрос. Согласитесь – в Египте такой вопрос не мог бы даже возникнуть.
Мой пафос только рассмешил Ведекина.
– Вот вопрос. Быть – или не быть! Вот в чем вопрос. Вопрос давно решенный: ясно, что «быть». На смену фантазеру и пустомеле Гамлету приходит стоящий обеими ногами на земле и упирающийся головой в собственную шляпу трезвый прагматик Фортинбрас. И сразу ясно, что «быть», а не «не быть». Но есть и другой вопрос. Если все-таки «быть», – что делать с трупом? Давайте поразмыслим.
У меня был знакомый, которому очень не нравился обычай закапывать тела в землю. Его смущала не судьба плоти, а ее взаимодействие с тайными потоками вод и, в результате, материальное влияние на наши желудки. «Мы вынуждены пить настой из покойников», – так он частенько мне жаловался. Человек вполне интеллигентный, любил Ибсена. Был у него и проект, как это обставить. Он предлагал использовать небольшие двухступенчатые ракеты и запускать гробы в ближний космос. Они бы там так и болтались. Вечно.
Мы засмеялись негромко. Воображению представилась планета, окруженная миллиардами гробов, летящих по взаимнопересекающимся орбитам во всех направлениях. К тому же назойливый вопрос о гнусно фундаментальной тайне всех нас волновал, несмотря на дешевые артемиевы глумления.
Вопрос все-таки стоял, и стоял он примерно так:
Жили тихие пчелы в отдаленные дни
медвяные игры любили они
жевали цветы и трезво питались
и их дети медведями быть не пытались.
Но кондорсе
еремея бентам
пили кофе-гляссе
и трубили в там-там!
Но утопотомор и тердамский ерасим —
две химеры в упор, что их шкуры не красим —
сен-кабе – мон-бланки – фурфурьер каравелл
прямо к солнцу взлетели под звон кампанелл.
– Сколько верст к небесам?
– Пруд-пруди динь-дон лесом.
(Проехался б сам, да «служу интересам») —
… на ика́рийского́ да птеро́дактиля́
они сели, сломав сразу три дактиля́, —
– и кентавр кувырком: жан-поль-жак из засады,
ох-и-ах в кружевах покатились из сада:
мы гуляем в полях троеполым козлом
бородатых нерях полномочным послом.
Ну а пчелы в кудрях волосатых акаций
Пропадали впотьмах мистифортификаций:
шопербах фейербауер бохфюх кагельгент
скукототошнотворен как татайный агент.
Нынче здесь – завтра там по морям до бразилий
С неба зимнего падают стены бастилий
По европе скелет пробегает стуча
А бежит он туда, где растет чесуча
Срам не стыд – дым не выест, и дело за малым
Мыло в море и реки вскипают крахмалом
Пчел косил иван-гусь, их окуривал брех
Стала совесть их лезть на глаза из прорех
Не рыдать по нужде – лучше плакать по долгу
Не животная проседь – едет совесть за волгу
То не дым под сюртук – грохот слез в барабан
Ну а мед так и тек прямо в зоб через кран
Словно деготь по лапам мохнатого дяди
Не для пользы – о нет! – жить продления ради…
Так погибло сожительство меда и пчел.
Веселись кто умен, холодей кто прочел!
– Где же здесь вопрос, когда тут одни сплошные утверждения? – спросил, подходя, некто в неизвестном.
ГЛАВА ПЯТАЯ
БОРМОТУХА
Лафит с цимлянским.
Пушкин
Со всех сторон покатились бочки. В бочках было упадочного цвета пойло. Свекольный сок с типографской краской. Вино, говорили, заморское – везли из Алжира обратным рейсом в нефтяных цистернах. По-молдавски напиток назывался «Солнцедар», значит «дар солнца», по-русски – «бормотуха». Русское название происходило не от возникновения, а от действия. Выпив бормотухи, человек начинает бормотать. Что-то свое высказывать, только невнятно. Горе, радость, забубенную печаль, огорчение от жизни – все вынесет наружу бормотуха в обыденных словах, у всех одинаково, тихо, без битья, в четверть голоса – очень демократическое вино. Разливали какие-то неприятные молодцы, темновато уже было, лиц не видать. Тетки тоже. Ковшами молочными по граненым стаканам, почти бесплатно. Смотрели, чтобы на землю не плескалось: «Пей до конца». Толпа покривилась к бочкам. Возникли рыхлые очереди. Иные брали по второму – хлопнут и тянутся назад, были такие, что и по третьему. Нас смешало, потом раскидало. Спереди слышалось уханье и еканье: это майорам – которые с подушечками – руки заняты – подносили в стаканчиках поменьше да ломоть лимону заесть. Через полчаса сказалось действие. Все забубнило, забормотало. Каждый нес свое, а все получалось как у всех.
– Опять, сволочи, да когда же, да где же, да что же, ты ведь, говорю, я ведь как говорю, опять…
Часто слышались проникновенные «конечно» и «значит»: все были устремлены к конечным вопросам. Скверный Вакх непобедимо влиял, подтверждая тем версию, что божество оно простецкое, не для элиты. Все мечты сбылись. Сбылись даже мечты философов символического направления – дионисийское единство всенародно торжествовало.
В тот самый миг, как мое сознание обременила мысль о Соловьеве и Иванове, лицо Ведекина, освещенное фонарем, бледно изошло из моросящей тьмы. Он смотрел сквозь, вверх, двигались губы, проговаривались и вяло плюхались заветные слова проклятых вопросов:
