Неудивительно, что, воспитываемая на таких легендах, девочка, наделенная живым воображением, выросла набожной, задумчивой и отрешенной и что весь окружающий мир она воспринимала словно сквозь поэтическую пелену, напоминающую трепещущую голубую и лиловую дымку, которая окутывает итальянские горы.

Не следует изумляться также, что подобная система воспитания возымела последствия куда более решительные, чем те, которых намеревалась достичь старая бабушка, ведь, хотя и будучи твердой в вере доброй, в духе своего времени, христианкой, она вовсе не хотела видеть свою внучку монахиней; напротив, она денно и нощно трудилась, умножая ее приданое, и присмотрела ей жениха, почтенного, средних лет, кузнеца, человека зажиточного и рассудительного. В доме, основанном таким образом при ее участии, вознамерилась она воцариться и приготовилась воспитывать целую стайку здоровых, крепких девчонок и мальчишек, которые, выросши, принесут этому дому процветание. Она до сих пор не обсуждала свои планы с внучкой, хотя ежедневно давала себе слово заговорить с нею об этом, откладывая важную беседу из ревнивого, болезненного нежелания расставаться с той, ради кого жила столько лет.

Антонио, кузнец, которому выпала эта честь, был один из тех широкоплечих, могучих и статных мужчин, что нередко встречаются в Сорренто, с большими, добрыми и черными, словно у быка, глазами, здоровый, работящий и добродушный, как тот же бык. Вполне довольный жизнью, он стучал молотом у себя в кузнице, и, конечно, если бы почтенная матрона Эльза предусмотрительно не избрала его в мужья своей внучке, и не помыслил бы к ней посвататься, но, обратив на девицу взор вышеупомянутых черных глаз, он увидел, насколько она хороша, а когда старуха Эльза поведала ему, какое приданое ей достанется, проникся к девице нежными чувствами и принялся безмятежно ждать, когда ему будет позволено начать ухаживание.

На следующее утро Эльза проснулась, по своей привычке, когда первые слабые лучи рассвета слегка позолотили горизонт.

– Духи в ущелье, нечего сказать! – бормотала она себе под нос, поспешно одеваясь. – Да уж, нечего сказать, духи из плоти и крови, не иначе! Оглянуться не успеешь, и на тебе: веревочные лестницы, и кто-то залезает к нам в окошко, и одному Богу известно что еще. Пойду-ка я на исповедь сегодня же утром и расскажу отцу Франческо, какая нам грозит опасность, а ее не возьму с собой в долину торговать, а пошлю лучше к сестрам отнести перстень и корзинку апельсинов.

– Ах-ах! – вздохнула она, одевшись и останавливаясь перед висящей на стене лубочной гравюрой, изображающей святую Агнессу. – У тебя на картинке такой смиренный вид, а принять смерть в столь юном возрасте явно было подвигом и мученичеством, но, если бы ты пожила подольше, и вышла бы замуж, и тебе пришлось бы воспитывать целую стайку дочек, то намучилась бы еще больше. Прошу тебя, не гневайтесь на бедную старуху, которая привыкла прямо говорить все, что на ум взбредет! Я глупая, я невежественная, так что, добрая госпожа, помолись за меня!

И старая Эльза преклонила колени и благочестиво перекрестилась, а потом вышла, не разбудив свою юную воспитанницу.

Еще не рассвело, когда ее вновь можно было увидеть коленопреклоненной, на сей раз у решетки исповедальни в соррентийской церкви. А за решетчатой перегородкой принимал ее исповедь персонаж, который сыграет немаловажную роль в нашей истории и потому должен быть представлен довольно подробно.

Не прошло и года с тех пор, как отец Франческо появился в этих краях, назначенный настоятелем в монастырь капуцинов, примостившийся на утесе поблизости. Вместе с этим церковным постом ему полагалось взять на себя пастырское попечение об округе, и Эльза и ее внучка обрели в нем духовного наставника, весьма отличного от веселого, добродушного толстяка брата Джироламо, место которого он занял. Прежний наставник Эльзы и ее внучки принадлежал к тем многочисленным священникам, что происходят из крестьян и никогда не поднимаются выше среднего уровня мышления, свойственного его изначальной среде в целом. Мягкий, болтливый, любящий вкусно поесть и послушать занятные истории, сочувствующий своим прихожанам в горе и искренне разделяющий их радости, он пользовался любовью большинства из них, не оказывая при этом на них никакого особого влияния.

Достаточно было бросить один лишь взгляд на отца Франческо, чтобы понять, что он во всех отношениях отличается от своего предшественника. Было совершенно очевидно, что он происходит из высших классов, – об этом явственно говорили некие неуловимые признаки знатности и утонченного воспитания, которые ощущаются всегда, под любой личиной. Кто он по рождению, каково было его прошлое, каково было положение семьи, в которой появился он на свет, – все это он предал забвению, избрав духовное поприще и, словно сойдя в могилу, отвергнув прежнее имя и звание, весь свой предшествующий путь и все земное достояние, а вместо этого облачившись в грубую рясу и нарекши себя именем, почерпнутым из святцев, в знак того, что отныне мир, который знал его, более его не узнает.

Вообразите человека тридцати-сорока лет, с благородной лепки головой, с теми точеными чертами, что можно увидеть на античных бюстах и монетах не реже, чем на улицах современного Рима. Изжелта-бледные щеки его ввалились; большие черные печальные глаза взирали на мир с задумчивым, тревожным, испытующим выражением, свидетельствовавшим о серьезном и строгом духе, который все еще не обрел покоя. Удлиненные, изящные, тонкие кисти рук его казались изможденными и бескровными; с какой-то нервной энергией охватывали они четки и распятие из черного дерева и серебра – единственный признак роскоши, различимый на фоне его необычайно ветхого и изношенного облачения. Весь облик человека, сидевшего теперь за перегородкой исповедальни, если бы он был запечатлен на холсте, а портрет этот вывешен в какой-нибудь галерее, был таков, что любой зритель, наделенный хоть толикой чувствительности, останавливался бы перед изображением, уверенный в том, что эти отрешенные, меланхоличные черты, эта сильная, исполненная затаенной энергии фигура скрывают повесть о земных страстях, из тех, которыми изобиловала яркая, насыщенная событиями жизнь средневековой Италии.

Он внимал коленопреклоненной Эльзе с тем видом самоуверенности и непринужденного превосходства, что отмечает искушенного светского человека, однако и с неусыпным вниманием, говорившим о том, что ее рассказ возбудил его живейший интерес. Он то и дело слегка поворачивался в кресле и прерывал поток ее повествования точно и кратко сформулированным вопросом, задаваемым негромким и отчетливым тоном, торжественным и суровым, в сумраке и безмолвии церкви производившим какое-то призрачное впечатление.

Когда таинство завершилось, он вышел из исповедальни и на прощание сказал Эльзе:

– Дочь моя, ты хорошо поступила, что, не откладывая, поделилась со мною своими опасениями. Сатана в наш растленный век прибегает ко множеству коварных уловок, и те, кто пасут стадо Господне, должны неусыпно бдеть. Вскоре я зайду к тебе и дам дитяти духовное наставление, а пока одобряю твой замысел.

Странно было видеть трепетное благоговение, с которым старуха Эльза, обыкновенно столь властная и неустрашимая, внимала этому человеку в грубой шерстяной коричневой рясе, подпоясанной вервием; однако она не только видела в нем вызывающее почтение духовное лицо, но и инстинктивно угадывала человека высокого происхождения.

После того как она ушла из церкви, капуцин некоторое время стоял погруженный в глубокую задумчивость, и, чтобы объяснить ее причины, мы должны еще пролить свет на его историю.

Отец Франческо, как свидетельствовали его облик и манеры, действительно происходил из одного из самых знаменитых флорентийских семейств. Он принадлежал к числу тех, кого древний писатель называет «одержимыми смутной тоской». От природы наделенный неуемной жаждой новых впечатлений и мятущейся душой, которая, казалось, обрекала его никогда не знать покоя и ни в чем не знать меры, он рано вкусил честолюбия, войны и того, что повесы его времени именовали любовью; он предавался самым разнузданным излишествам самого развратного века и превосходил тягой к роскоши и расточительству самых отчаянных своих товарищей.