– О, мой дорогой господин, – промолвил старик, падая на колени, – что же с нами станется? Неужели я дожил до дней, когда вы заговорили как еретик и безбожник!

– О чем я заговорил, глупец? Разве ты не помнишь, что у Данте папы горят в аду? Разве Данте – не христианин, спрошу я тебя?

– Ах, ваша светлость! За веру, почерпнутую из стихов, книг да романов, умирать не стоит. Мы не имеем права вмешиваться в дела главы церкви – ведь такова воля Господня! Нам надлежит только закрыть глаза и повиноваться. Пожалуй, так можно говорить, пока вы молоды и здоровы, но когда на нас обрушатся недуги и смерть, нам только и останется, что полагаться на веру! А если мы порвем с истинной Римско-католической апостольской церковью, то что же станется с нашими душами? Я всегда подозревал, что ваше увлечение поэзией до добра не доведет, хотя моя бедная госпожа так им гордилась, но ведь поэты – сплошь еретики, ваша светлость, я в этом твердо убежден. Но если вы попадете в ад, сударь, я отправлюсь за вами: я не в силах был бы показаться среди святых, зная, что вас на небесах нет.

– Полно, полно, друг мой, – промолвил кавалер, протягивая слуге руку, – не принимай это так близко к сердцу. Многих добрых христиан, куда более достойных, чем я, отлучали от церкви и предавали анафеме от макушки до пяток, а им хоть бы что. Взять хотя бы Джироламо Савонаролу, флорентийца, человека истинно святой жизни, которому, как говорят, откровения ниспосылались прямо с небес: его отлучили от церкви, а он продолжает проповедовать и приобщать святых тайн как ни в чем не бывало.

– Ах, где уж мне в этом разобраться, – протянул старик-слуга, покачав седой головой. – Для меня все это непостижимо. Я и глаза открыть не решаюсь от страха, что меня примут за еретика; мне кажется, все так перемешалось, что и не понять. Но веры нужно твердо придерживаться, потому что, если уж мы потеряли все в этом мире, в довершение всего целую вечность гореть в аду как-то не хотелось бы.

– Послушай, Паоло, я добрый христианин. Всем сердцем я привержен христианской вере, как тот персонаж Боккаччо, ведь я убежден, что она ниспослана Господом, иначе папы да кардиналы давным-давно изгнали бы ее из мира. Один лишь Господь Бог смог защитить ее от них.

– Вот опять вы за свое, сударь, со своими романами! Ну хорошо, хорошо! Уж и не знаю, чем все это кончится. Я читаю молитвы и стараюсь не задумываться о том, что превосходит мое разумение. Но поразмыслите сами, мой дорогой господин, неужели вы хотите задержаться здесь ради этой девицы, пока кто-нибудь из наших врагов не проведает, где вы, и не обрушится на нас? А потом, боевой дух вашего отряда всегда падает, пока вы в отлучке, без вас у них вечно ссоры да раздоры.

– Что ж, – решительно произнес кавалер, – тогда я задержусь всего на один день. Я должен попытаться поговорить с ней еще раз. Я должен ее увидеть.

Вечером, когда Агнесса с бабушкой вернулись из монастыря, они, стоя после ужина у невысокой садовой ограды и заглядывая вниз, в ущелье, заметили человека в монашеском облачении, медленно взбирающегося к ним по каменистой тропе.

– Неужели это брат Антонио? – обрадовалась почтенная матрона Эльза, подаваясь вперед, чтобы получше его рассмотреть. – Да, это точно он!

– Ах, как чудесно! – воскликнула Агнесса, прыгая на месте от восторга и нетерпеливо вглядываясь в тропу, по которой всходил к ним гость.

Прошло еще несколько минут, и гость, взобравшийся по крутой тропе, встретил женщин у ворот, благословив их вместо приветствия.

Судя по виду, он уже перешагнул порог зрелых лет и жизнь его начала клониться к закату. Он был высок и хорошо сложен, а чертам его были свойственны утонченность и благородство, столь часто встречающиеся в облике итальянцев. Высокий выпуклый лоб, с хорошо развитыми мыслительными и эстетическими областями[17], весьма проницательные глаза, затененные длинными темными ресницами, тонкие подвижные губы, впалые щеки, на которых при малейшем волнении появлялся яркий румянец, – все эти признаки выдавали в нем человека глубоко и страстно верующего, в котором чувствительное и духовное начало преобладало над животным.

По временам глаза его оживлялись, словно вспыхивая каким-то внутренним пламенем, медленно поглощавшим его смертное тело, и преисполнялись сверкания и блеска, граничащего с безумием.

Облачен он был в простую, грубую белую полотняную тунику, по обычаю монахов Доминиканского ордена, а поверх нее носил темный дорожный плащ из столь же грубого сукна с капюшоном, из-под которого его блестящие, таинственные глаза сияли, словно самоцветы под сенью пещеры. На поясе у него висели длинные четки и крест черного дерева, а под мышкой он нес папку, перевязанную кожаным шнуром и до отказа набитую какими-то бумагами.

Отец Антонио, которого мы таким образом представили читателю, был странствующим монахом-проповедником из флорентийского монастыря Сан-Марко, с пастырской и творческой миссией совершавшим путешествие по стране.

Монастыри в Средние века сделались прибежищем тех, кто не желал жить в состоянии непрекращающейся войны, притеснений и унижений, – таких было великое множество, – и под гостеприимным кровом обителей расцвели изящные искусства. Часто святые отцы занимались садоводством, аптечным делом, рисованием, живописью, резьбой по дереву, иллюминацией рукописей и каллиграфией, и упомянутая обитель внесла в список тех, кто прославил итальянское искусство, несколько самых блестящих имен. Ни одно учебное заведение, ни один монастырь, ни один университет тогдашней Европы не имел в этих областях более высокой репутации, чем флорентийский монастырь Сан-Марко. В лучшие свои дни он, как никакой иной, уподобился идеальному варианту сообщества, задуманного для того, чтобы объединять религию, красоту и целесообразность. Он позволял спастись от грубой прозы жизни в атмосфере одновременно благочестивой и поэтической, а молитвы и духовные гимны освящали в его стенах изящные и утонченные усилия резца и кисти столь же часто, сколь и более грубые труды перегонного куба и плавильного тигля. Жизнь в монастыре Сан-Марко отнюдь не напоминала сонное, медлительное, вялое болото, каким она зачастую кажется мирянам, но скорее представляла собой укрытый, защищенный сад, в оранжереях которого, подпитываемые интеллектуальной и нравственной энергией, бурно произрастали самые передовые, самые радикальные, самые новые идеи. В это время настоятелем в монастыре был Савонарола, поэт и пророк итальянского религиозного мира той эпохи, он воспламенял сердца братии, других доминиканцев, частицей того огня, что бушевал в его собственном сердце, страстном и неудержимом, пытался пробудить в них пыл и рвение, свойственное изначальному, первозданному, евангельскому христианству, и уже начинал ощущать на себе гнев светской, обмирщенной, погрязшей в пороках церкви, увлекаемый тем мощным течением, что в конце концов утопило его красноречивый глас в хладных водах мученичества. Савонарола был итальянским Лютером, отличался от северного реформатора так же, как нервный и утонченный по натуре итальянец обыкновенно отличается от грубоватого, простодушного, дюжего немца, и, подобно Лютеру, сделался центром притяжения для всех живых душ, что хоть как-то с ним соприкасались. Он вдохновлял кисти живописцев, руководил советом государственных мужей и, сам будучи поэтом, пробуждал желание слагать вирши в других стихотворцах. Монахи его ордена странствовали по всей Италии, восстанавливая часовни, читая проповеди, где осуждали чувственные, безнравственные изображения, которыми приверженные плотским грехам живописцы осквернили церкви, и всячески призывали, увещевали и наставляли вернуться к первозданной чистоте первых христиан.

Отец Антонио был младшим братом Эльзы и еще в юные годы вступил в монастырь Сан-Марко, преисполнившись благоговейного восторга не только перед верой, но и перед искусством. С сестрой он часто расходился во мнениях из-за того, что она неизменно была движима решительным, откровенным прагматизмом, под стать какой-нибудь старухе-янки, родившейся среди гранитных холмов Нью-Гемпшира, а жизненный план, намеченный ею для Агнессы, осуществляла энергично, жестко и неукоснительно. Брата она уважала как весьма достойного священнослужителя, учитывая его монашеское призвание, однако его восторженное религиозное рвение казалось ей несколько преувеличенным и скучным, а к его увлеченности живописью она и вовсе обнаруживала полное равнодушие. Агнесса, напротив, с детских лет привязалась к дяде со всем пылом родственной души, а его ежегодных приходов ждала нетерпеливо, едва ли не считая дни. С ним она могла поделиться тысячей вещей, инстинктивно скрываемых ею от бабушки, а Эльзу как нельзя более устраивало царившее между ними доверие, ведь оно ненадолго освобождало ее от бдительной стражи, которую она неусыпно несла над девицей в прочее время. Пока у них гостил отец Антонио, у Эльзы появлялся досуг и она могла немного поболтать с соседками, оставив Агнессу на его попечение.