Разбудили Ретиша зычные выкрики «Хэй» с левого берега, на котором основались чужаки. Он вздрогнул, ушёл с головой под воду, нахлебался до рези в носу, выскочил к свету. Течение отнесло его к пригорку у добычного места. Ретиш поплыл к берегу.

Мокрые рубаха и портки прилипли к телу. Ретиш отжал их и поднялся на пригорок, оттуда глянул на земли чужаков. Они тоже пахали. Только соху тянул не зудь, а человек. Даже не тянул, шагал бодро, будто и не чувствовал её тяжести.

«Ну и силища!» – удивился Ретиш, но долго глазеть не стал, лёг в траву там, где стоял, и тут же уснул.

Нос щекотало. Видать, муха по нему ползала. Ретиш отмахнулся от неё и перевернулся на другой бок. Муха не отстала: поползла по щеке. Он шлёпнул себя и тут над ним зазвенел заливистый девичий смех. Ретиш открыл глаза. Над ним сидела Отрада с травинкой в руке и хохотала, откинув голову.

– Чего разбудила? – буркнул он.

– А чего ты тут спишь?

– Тебя не спросил! Опять на чужаков смотреть ходила?

– А хоть бы и так! Видал, как они пашут?

– Раньше тебя видал, – проворчал он, но всё же поднялся и посмотрел на тот берег.

Пришлый так же легко тянул соху, будто не устал вовсе. А уже перевалило за полдень. На Ретише даже одёжа высохла. А может, чужаки просто сменяли друг друга? Поди их различи издали. А Отрада всё не уходила.

– Вот прознает отец, что ты одна тут шастаешь, задаст тебе.

– Не прознает. Он к вам в дом пошёл.

Ретиш опешил. Чего ведуну у них понадобилось? Неужто не хватило зудей? Но спросил равнодушно, даже зевнул:

– Зачем?

Отрада пожала плечами:

– Мне он не доложился. Дело у него какое-то.

– Понятно, что дело, бритая ты голова! Попусту Сувр ноги топтать не станет.

Заурчал пустой живот. Ретиш вдруг понял, что голоден, и не слушая, что говорит Отрада, припустил к дому. Ух, сейчас он бы горшок пустой каши зараз съел!

Ретиш вошёл в сени и заглянул в приоткрытую дверь. Сувр с Благожей, Умиром и Медарой сидели за столом, а на нём – свежий хлеб, мёд, сбитень, пироги с солониной… В животе снова заурчало. Только нельзя со стола хватать, когда старшие, и уж тем более родовики, о деле говорят. Младшие со Зрином чинно расселись на лавке. Все в белых рубахах, а на Ретише холстина грязная. Хоть и купался в реке, да разве ж глину этим отмоешь.

Сувр говорил. Ретиш прислушался.

– Ты, Умир, не упирайся. Сколько от вашего роду осталось? Уйдёшь ты к предкам, не родив сына, и кто останется? Невесту тебе выбрали, Коряшу из железных. Ей двадцать уже. Не красавица, но понести сможет.

Ретиш палец прикусил, чтоб не охнуть. Коряша! Карлица кривоногая!

Умир же ответил спокойно:

– Что же ей, в двадцать жить не хочется? Пусть немужняя, но живая. Не могу я девицу сгубить попусту, даже ради рода не могу.

– Ты не ерепенься, не может он! Род, он важнее жизни. Раз продолжается, то и предки в благости будут. А от испытания и покрепче тебя отступились. Сперва оставь сына после себя, а потом и испытание. Всё, нечего тут рассуждать, готовь подарок невесте, две шестиды всего осталось до выборного дня.

Умир отвёл взгляд, заиграл желваками, но смолчал.

Ведун обратился к Медаре:

– Теперь с тобой, девица. Сколько уже витков тебе? Шестнадцать?

– Что ты, Сувр, ей четырнадцать, – солгала зачем-то Благожа.

– Что-то сбилась ты со счёту, родовица. А хоть бы и четырнадцать, пусть в выборный день венок плетёт. Чем раньше замуж выйдет, тем больше сыновей роду оставит.

– Да рано ей ещё, Сувр, – побледнела Благожа и за грудь схватилась. – Успеется, молода ещё.

Ведун приподнялся, так и вперился взглядом в Благожу.

– А не темнишь ли ты? Чего задумала? Хранительство передать девице?

Благожа взгляда не отвела и головы не опустила. Ответила твёрдо:

– А хоть бы и так. Мне не вечно жить. Дождусь ли того, кому род передать смогу? Раз послал мне Ен Медару, значит, знак даёт, что пора мне к предкам. Что Умиру жену нашёл, то дело доброе, сама ему о том…

– Матушка! – не сдержался Умир, вскочил с места.

– Сядь! И не встревай, когда старшие говорят! – усмирила его Благожа и снова обратилась к Сувру: – Умира я наставлю, чтобы Коряшу взял, а Медару оставь. Как ей хранительству учиться, если думы будут о дите да о муже, которого вскоре к предкам провожать?

Сувр вздохнул:

– Ну, принуждать тебя я не могу. Воля твоя, как решишь, так и будет.

Он поднялся было, но Благожа остановила:

– Вот ещё что. Пришло время Тихуше имя давать.

– Выйдет ли он разумным?

– Выйдет. Он не слышит, оттого и не говорит, а по губам всё понимает. Испытай его!

Сувр повернулся к Тихуше, сидящему на лавке. Зрин толкнул его тихонько и указал на ведуна.

– Подойди ко мне! – велел Сувр.

Тихуша выполнил.

– Кто тебе родуша?

Тихуша показал пальцем на Благожу.

– Чем едят? Где хлеб пекут? В чём воду носят?

Тихуша указывал то на ложку, то на печь, то на ведро.

Сувр хмыкнул весело:

– Гляди-ка, и вправду понимает. Так и быть, на солнцеворот наречём его. Что ж, прощай, Благожа, прощай, челядь глиняная. Свидимся на выборном дне.

Ретиш отступил в тёмный угол, чтобы выходящий ведун его не заметил. Как только Сувр спустился с крыльца, заголосила Медара. Ретиш вбежал в дом. Она кинулась в ноги к Благоже, спрятала лицо у неё на коленях и благодарила сквозь рыдания:

– Ох, родуша, отстояла ты меня.

Умир же сидел хмурый, смотрел в стол.

Ретиш хотел было стащить кусок пирога, как его потянул за собой Зрин.

– Идём, что покажу, – зашептал он.

– Никуда не пойду, пока не поем! – вырвался Ретиш.

Зрин зажал ему рот, только Благожа на них и не смотрела, подняла Медару и увела к себе в закуток. Умир и головы не поднял.

– С собой возьмём. – Зрин расстелил чистую тряпицу, сложил в неё пирогов, хлеба, политого мёдом, снова потянул Ретиша из дома и привёл к сараю.

Ретиш попятился:

– Чего тут делать? Меня от глины воротит уже.

– Так я их тут спрятал.

– Кого их?

Зрин распахнул двери и полез на чердак. Ретиш не стал дожидаться ответа, разложил пироги на верстаке и принялся уплетать. Зрин спустился с тяжёлым узлом и поставил его перед Ретишем. Тот глухо брякнул, будто в нём миски были. Развязал. Оказалось, что это глиняные плитки с говорящими знаками. Ретиш чуть не подавился со страху.

– Это Благожины?! Да она нас обреет!

– Не её. Эти я сам делал.

– Когда?

– А по зиме. Она Умиру дала читать, а я рядом был, тоже читал и угольком на полене царапал. А потом уж на глину перенёс и обжёг.

– Как ты успел? Чего меня не позвал?

– Я звал. Да тебе больше с мальцами на горке забавляться хотелось.

Ретиш не помнил. Про то, как с ребятнёй с обледеневшего пригорка на реку съезжали – помнил, а чтобы Зрин звал – нет. Он протянул руку к плиткам, но Зрин не дал.

– Не лапай! Умойся сперва.

По пальцам и правда стекал жир. Хорошо, что в сарае остались вёдра с водой. Ретиш забыл про еду и пошёл мыть руки.

Зрин разложил плитки на верстаке.

– Вот, тут всё по порядку. Благожины ещё её отец делал, потому она так и дрожит над ними. Здесь всё про исход и о том, откуда откровения у нашего рода.

– И в чём оно тоже сказано?

– Нет. Только о том, как Ен Блажену дар пожаловал и как тот людоедов одолел.

– Ух ты! – Ретиш схватил первую плитку, да только молчала она, ничего не хотела рассказывать.

Зрин усмехнулся:

– Скорый какой. Сперва надо знаки разобрать. – Он ткнул пальцем в нижний левый угол. – Как всё от корня растёт, так и говорящие знаки снизу читать положено. Как доверху дойдёшь, так снова вниз.

Ретиш всмотрелся. Первый знак он помнил: знак пятиродья, четыре чёрточки в ряд, пересечённые поперёк пятой, «мы». Дальше шли знаки родов. А вот над ними был незнакомый, две чёрточки и перекладина, скрепляющая их вверху.