Сверкнула молния. Ветер стих. С раскатом грома полил дождь. Люд разбегался по домам. Ретиш со Зрином слезли с берёзы. На опустевшем сходном месте только чужаки хохотали, кружились, раскинув руки, и подставляли лица дождю. Родовики посмотрели на их безумство и тоже стали расходиться. Шотхе вдруг замер и бросился следом за Сувром:

– Погоди, добрый человек! Последняя просьба. Где у вас дом хвалы? Надо поблагодарить Заккари.

Сувр вскинул брови.

– Разве возносить хвалу Ену нужно только в доме? Ен везде и всюду! Древние уже поплатились за то, что воздавали Ему только в домах и вспоминали только во время молитвы. Благодарите Его непрестанно, где бы вы ни были.

Сувр поспешил в дом. Чужаки тоже отправились к лодкам.

Ретиш и Зрин, несмотря на проливной дождь, медленно брели по глиняной улице. О добыче из-за ливня нечего было и думать. Придётся теперь до ночи выслушивать упрёки Благожи.

– Зато зудя размоет, унесёт в ручей, – утешил Ретиша Зрин.

В доме было темно. Топилась печь и горели свечи. Медара сидела за шитьём, отвернувшись ото всех. Под ногами у неё ползал Малуша, слюнявил сухую корку и улыбался всем, показывая единственные два зуба.

Зыбиш свернулся на лавке, укрылся с головой одеялом и стучал зубами, не то от страха, не то от холода. Тихуша забавлялся с камушками, перекладывая их в порядке, понятном ему одному.

Благожа уже сменила нарядную верховицу на обычную серую и раскладывала на тряпице семена чужаков. Одни были белыми, плоскими, размером с ноготь. Другие, пёстрые, – толстыми и кособокими. Зрин протянул было руку, чтобы рассмотреть пёстрое семя поближе, но Благожа глянула сердито и проворчала:

– Снимайте мокрое, пока не залили всё.

Зрин с Ретишем разделись в сенях, развесили на верёвке рубахи и вернулись к печи греться.

Благожа напустилась на них:

– Зачем человека из глины слепили? Да ещё изрубили его?

Ретиш пробормотал виновато:

– То ж не добрый человек был, а людоед. А ну как они снова пожалуют?

– Всех людоедов Ен покарал и изничтожил. Или ты во власти Его сомневаешься? Тогда рано тебе волосы растить, коль разума в них нет. Обрить бы вас со Зрином да выпороть при народе!

– Хотела бы обрить, так уже сказала бы родовикам, а ты скрыла, – сказал Зрин, посмеиваясь.

Ретиш потрогал волосы надо лбом. Коротки ещё, не видать. У Зрина они до плеч. Его как-то брили, Ретиш уже не помнил, за что. А вот у Медары коса длиннее, чем у Умира, хоть ему двадцать, а сестре только шестнадцать. Верно, она и родилась разумной.

– Смейтесь, пока смеётся. Недолго только вам веселиться. Придёт срок – заплачете, – ворчала Благожа. – Скольких я вырастила за свои сто восемьдесят витков – все вы одинаково кончаете. Хорошо, если сына за собой оставить успеете.

– Матушка, я ещё мальцом был, когда ты говорила, что тебе сто восемьдесят. С тех пор витков пятнадцать прошло. Ты никак со счёту сбилась? – Умир внёс поленья, оставил их сушиться у печи.

– Не к чему мне считать. Всё одно, только горечь с витками умножается.

– Сколько ж отцу Умира было? – удивился Ретиш.

Зрин рассмеялся:

– Родуша, признайся, как ты его завлекла? Волосы под ветром распускала и приманные песни с девицами пела?

Ретиш, как ни сдерживался, прыснул смехом. Уж больно забавно представилась Благожа среди девиц, подманивающих женихов. Даже Умир сделал вид, что закашлялся, а сам улыбался в кулак.

Благожа покачала головой:

– Была бы моя воля, так никогда бы не понесла, никого из ваших прадедов, дедов и отцов. Род детей, только и сменяете друг друга, никто из вас за двести витков бороды не отрастил. Только откроется предназначенное, как вы отступаетесь, уходите к предкам. Насмотрелась на вас за свою жизнь, давно бы сама ушла, да оставить вас не на кого, вот и тяну эту ношу.

Умир подошёл к ней, обнял за плечи.

– Матушка, полно тебе, рано ли поздно, а родится тот, кто исполнит предназначенное.

– Духу ни у кого не хватит его исполнить. Ты бы, вместо того, чтоб мальцам потакать, жену себе присмотрел. Два витка до откровения осталось, успей сына родить.

– Которую присмотрю, ту не отдадут за меня. А с выбранной родовиками не хочу. Да и зачем губить девушек? Вот если исполню предназначенное и живым останусь, тогда и женюсь.

Благожа махнула рукой и села рядом с Медарой, взяла два льняных лоскута, стала простёгивать и набивать ивовым пухом. Вдруг отложила работу, развернула внучку к свету и убрала волосы с лица. За ночь царапины на щеках потемнели.

– Ты что же над собой сделала?

– Ничего. Это… так, в кусты колючие вчера угодила, – ответила Медара чуть слышно.

– В кусты, в которых от темнорожих чужаков пряталась, – захихикал Зрин.

– Займитесь делом лучше, чем злое попусту болтать! – прикрикнула Благожа, вздохнула и вернулась к шитью.

Дождь и к ночи не прекратился. В доме стало сыро и душно от печи. Целый день только и делали, что плели корзины. К вечеру от чадящих свечей щипало глаза. Поужинали снова пустой кашей. Из-за дождя даже рыбы было не наловить. Спать отправились рано.

Ретиш долго ворочался. Сон не шёл. Всё вспоминались их со Зрином насмешки над Благожей, и от этого свербело внутри. Благожа тоже не спала, вздыхала горестно, шепталась сама с собой. Ретишу от этого совсем невмоготу стало. Уж лучше пойти повиниться, чем мучиться. Он поднялся и прокрался на женскую половину. За занавесью Благожиного закутка горела свеча. Ретиш остановился, чтобы подумать, с какими словами войти, и тут услышал тихий скрип половиц. Занавесь приоткрылась, под неё скользнула тень в белой рубахе. Раздался шёпот Медары:

– Родуша, неспокойно мне. Повиниться хочу за братьев. Не углядела я, не почуяла.

«Вот же принесло сестрицу! – подосадовал Ретиш. – Будто без неё повиниться не догадался бы!»

– Да что ты, девонька! – опешила Благожа. – Поди-ка ко мне, а то простынешь.

Застонали доски лежанки, послышалась возня с одеялом. Ретиш сел на пол. Кажется, Медара надолго задержится. Как всё стихло, заговорила Благожа:

– Запомни, Дарушка, не в твоих силах удержать мужчину, если что взбредёт ему на ум. Ни мальца, ни зрелого, ни брата, ни мужа подле себя не сбережёшь. Такая уж порода у них. А уж в нашем роду и подавно. Торопятся они за короткую жизнь всё успеть.

– Зачем же они, неразумные, раньше срока её укоротить хотят? Нам горько, а им оттого весело.

– У них своя дорога. Ты о себе лучше подумай. Незачем тебе откровения ждать. Найди мужа и уходи в другой род.

– Ох, родуша, ты и сама знаешь, что не возьмёт меня никто. Вот если при глине останусь, то найдут мне захудалого жениха, которого не жалко, только чтоб понесла от него и род продолжила.

– Погоди, девонька. Мужчины не только в пятиродье есть. Теперь соседи у нас появились. У них после переходя женщин, должно быть, немного осталось.

Медара всхлипнула, проговорила сквозь слёзы:

– Родуша, зачем ты так со мной? Моя мать из таких же как они была. Её род принял отца, а как померла она, так прогнал нас. Ни за что не пойду к ним!

– С нами тебе один путь – сгинуть. А так хоть надежда будет.

– Не нужна мне такая надежда. И замуж не пойду. Лучше с братьями останусь. И… родуша, ты сама сказала, что устала, что рада была бы хранительство передать. Я и подумала, отчего бы не мне?

– Смерти моей ждёшь, девонька?

– Что ты, родуша! – Медара ещё пуще заплакала. – Я бы век с тобой жила, только не отпущено мне много, шесть виточков осталось, а ты сама говорила, что устала.

– Тише, Дарушка, успокойся, – проговорила Благожа ласково. – Оно и верно, на кого род оставить, как не на тебя. После исхода ты первая девонька после стольких сыновей народилась. Если провожу тебя к предкам, другой такой не дождусь. Только замуж выйти придётся. Кому как не хранительнице род продолжать. А будет нужда, так и без мужа. Нелёгкая это доля, всё долгую жизнь нести её придётся.