– Чего это он разбушевался? – спросил Ретиш Зрина.

Ответила за него Отрада:

– Чего тут непонятного? Ислала краше всех, и волос у неё самый длинный. Вот парни на неё и заглядываются, а Дорчин боится, что она другого выберет. Только зря он изводится, Ислала отцу перечить не станет, а он давно с Мощёром сговорился дочь за Дорчина выдать.

– Мог бы и получше жениха ей сыскать, – поморщился Ретиш.

Зарни, заслышав разговор, обернулся, фыркнул:

– Фу-у, с грязюками говоришь! Сестрица, и не зазорно тебе?

Отрада упёрла руки в бока:

– С кем хочу, с тем и говорю! У тебя ещё дозволения не спрашивала.

Зарни хмыкнул и отошёл к Емве, который стоял поодаль с Силаном и Нежаном.

«А волосы у него и вправду отросли, уже уши прикрывают, – с досадой подумал Ретиш. – Вот бы он чего натворил, чтобы его обрили».

Зрин же насмехался над Отрадой, но говорил серьёзно:

– А что, тебе отец тоже жениха сыскал?

– Сыскал. Нежана. Вот он и ждёт, когда я в пору войду.

Ретиш почувствовал, как за его спиной тихо ахнула Медара. И будто заледенела вся, так холодом от неё и повеяло.

– Только мне открылось, что не быть ему моим мужем.

Медара ожила и выдохнула свободно. Ретишу почему-то тоже легко стало.

– Кому же быть? – всё спрашивал Зрин.

Отрада разрумянилась, опустила глаза.

– Не знаю. Этого не открылось. – Тут же вскинула голову, сказала гордо: – Как расцвету, краше Ислалы стану. Кого захочу, того и выберу!

Зрин рассмеялся:

– Только не осрамись, когда петь будешь. А то у женихов уши лопнут.

– Я хорошо пою! – осерчала Отрада.

Тут смолкла песня девиц, и женихи пошли к ним с подарками. Дорчин, опережая всех, бежал к Ислале. Она приняла подарок и поскорее возложила венок ему на голову.

Коряша высматривала Умира, даже встала на камне. Ретиш оглянулся. Куда он запропастился? Неужто и правда ослушаться решил?

– Уми-и-ир! – разнеслось над пустошью.

Коряша соскочила с камня и побежала, расталкивая толпу, к Ёдоли. Когда люд расступился, пропуская Коряшу, Ретиш увидал уходящего Умира. Она нагнала его, вцепилась в рубаху, заголосила:

– Женись на мне! Ты не смотри, что я неказистая. Я сноровистая, работящая. Преданней меня ты не сыщешь!

На пустоши стало тихо. Только шум ветра да шелест травы слышался.

Умир обернулся. Коряша едва ему до груди доставала. Он присел перед ней.

– Глупая, разве ж в красоте дело. Погубишь ты себя со мной.

Коряша вытерла слёзы, вскинула голову.

– А мне всё одно погибать. Никто меня в жёны не возьмёт, род меня стыдится, куском попрекает. Уже думала к предкам уйти, да Сувр надежду дал, сказал, что заберёшь ты меня из дому. Теперь, если откажешься, мне одна дорога – на каменный мост. Разве ж меня после всего назад примут? А так хоть два витка женой проживу, и горда этим буду. Достойнее тебя нет никого в Ёдоли, а уж краше и в целом свете не сыскать.

Умир зарделся, огляделся смущённо. Тихо ответил:

– Ну… Коли так… Раз по-другому тебе и не жить…

И склонил голову. Коряша опустила на неё смятый венок.

Умир вдруг опомнился:

– Подарок… Я его дома оставил!

Зрин сорвался, подбежал к ним и протянул бусы.

– Так и знал, что понадобятся.

Коряша приняла подарок и тут же надела на шею. Умир взял её за руку и повёл к Благоже. Люд молча расступался перед ними.

На пустоши горели костры. Над ними дымились чаны с брагой. Пахло хмельным мёдом и полынью. Перед рядом хранителей уже выстроились пары брачующихся. Возносили хвалу Ену. Умир с Коряшей встали против Благожи и подхватили напев. После стали принимать в род девиц.

Дорчин подвёл Ислалу к отцу. Мощёр ковырнул себе руку ножом, собрал пальцем заструившуюся кровь и коснулся им белого лба Ислалы, провёл черту посередине, над ней – другую. Ислала вдруг схватилась за грудь, пошатнулась. Дорчин подхватил её, она улыбнулась ему виновато, проговорила побелевшими губами:

– Ничего, в груди просто кольнуло. Это от радости.

Благожа сняла с пояса нож и царапнула им руку чуть выше запястья. Мазнула кровью по лбу Коряши, рисуя знак рода и приговаривая:

– Перед предками называю тебя, Коряша, своей дочерью. Отныне едины у нас кровь, хлеб, дело и род.

Остальные хранители ещё долго выводили на лбах девиц знаки родов. После родители или старшие из семей повели молодых по домам. Их провожали родичи девиц, нагруженные узлами и коробами с приданным. За Услалой Нежан с Силаном и работниками несли нескончаемые сундуки с добром.

Благожа подозвала Медару:

– Отведи Умира с женой в дом, ты старшая сейчас. И мальцов наших заберите.

Коряшу никто не провожал.

Запищали сипло берестяные свиристелки. Затараторили трещётки. Заглушая их, над пустошью прогремел голос Сувра:

– Отправляйте неразумных по домам – пришло время гулять и веселиться.

К ведуну подскочила Отрада, о чём-то просила плаксиво. Сувр свёл брови, ответил строго:

– Не пришло ещё время твоё. Ступай домой! – Оглянулся к жене, сидящей позади в травяных подушках: – И ты с ней, нечего пузо перед хмельными выставлять!

Отрада опустила голову, помогла мачехе подняться и побрела с ней с пустоши. Проходя мимо Ретиша, подняла на него полные обиды глаза. Он глянул на неё с торжеством: вот и поквитались. Пусть он и грязюк, зато разумный, с гуляния никто не погонит.

Девицы завели хоровод, затянули песни. Ретиш отвернулся от Отрады и встал в круг парней, что любовались на девиц. Только вдруг ему стало скучно смотреть на пляски. Неужто оттого, что Отрада ушла?

Кругом горланили песни, веселились. Мужчины передавали друг другу ковши с брагой. Кто-то сунул и Ретишу. Тот отхлебнул, но стало и вовсе тошно: замутило, ноги слабыми сделались. Ещё и Зрин запропастился куда-то. Ретиш высматривал его в толпе, да только плыло всё перед глазами.

– Эк тебя разморило, братец! – Зрин сам нашёл Ретиша. – Зачем брагу пил? Пойдём-ка, шумно здесь, дымно.

И потянул за пустошь, на пригорок. Ретиш еле переставлял ноги, спотыкался, но вот с реки подул свежий ветер, в голове прояснилось.

Зрин опустился в траву.

– Отсюда посмотрим, тут всё видать.

Ретиш присел рядом и посмотрел на пустошь. В свете костров люди казались чёрными. Они так нелепо дёргались в пляске, что стало смешно.

– Гляди-ка, Нежан с Силаном вернулись, – показал Зрин на хлебных братьев. Силан вокруг Доры вьётся, точно шмель вокруг цветка. А Нежан и не помнит об Отраде, с девицами из деревянных в хоровод встал.

– Чего помнить об этой язве, – пробурчал Ретиш, а сам подумал: «Хорошо, что родуша Медару домой отправила, что не видит она забав Нежана, что не больно ей».

Над головой шелестела листва, стрекотали букашки в траве, звуки трещёток и свиристелок относило ветром в сторону. Ретиш поднялся и потянулся. Ноги снова окрепли, муть отпустила. Вдруг за рекой он увидел зарево.

– Зрин, глянь туда!

Зрин вскочил.

– Не иначе у пришлых пожар. Бежим смотреть!

На том берегу горели костры. Доносилось протяжное пение. Окна и двери большого дома были распахнуты, внутри же полыхал такой яркий свет, будто там не свечи, а солнце горело.

– Не похоже на пожар. Видать, у них тоже праздник, – рассудил Зрин.

– А чего у них в доме том?

– Не знаю. Чужаки тогда спрашивали про дом хвалы, вот, наверное, и построили. Взглянуть бы, чего у них там.

В Ретише удаль взыграла.

– Давай сплаваем, посмотрим.

Зрин рассмеялся:

– Братец, у тебя брага ещё не выветрилась, оттого смелый такой?

– Мы осторожно, только с берега. Ну же, Зрин!

Может, Зрин и решился бы, да позади раздался хмельной смех и пение. К реке шли Нежан с Силаном и Емве с Зарни. С ними были Дора и девицы деревянных.

– Привёл же их Куль! – прошипел Ретиш.

– Или Ен. Это знак, братец, что не стоит к чужакам соваться. Идём домой, пока не заметили.