Максим же имел ввиду, что на нём прямо сейчас надеты свежие новые перчатки, а Елена Михайловна расценила это как будто он «не нуждается в подачках».

Картошка была погружена и Елена Михайловна с мужем уехали. Она действительно приняла всерьёз, что будто оконфузилась, но мужу не сказала и полслова. А по прошествии недели (Целой недели! Это значит она целую неделю жила со своим конфузом!) по прошествии недели она вдруг звонит матери Максима. Мать Максима испугалась, она думала, может с картошкой что не так, может гнилой попалось или червивой много. А Елена Михайловна напротив, с подарком…

— Свет (это мать Максима), слушай, у Серёжи (мужа Елены Михайловны) лежит костюм новый спортивный, он его ни разу не надевал. Может давай, мы завезём, пусть Максим померит?

— Н-ну… Ладно. Давай. — нерешительно согласилась мать Максима.

То, что костюм был мужа Елены Михайловны, то тут она соврала, не сумев придумать какой-нибудь другой правдоподобной легенды. Елена Михайловна, прохаживаясь по рынку в эту неделю, увидела симпатичный костюмчик с приличной скидкой, и решила — вот оно, моё избавление.

Костюмчик вскоре был вручен, Максим примерил и он ему подошёл; Максим был несказанно рад, и более того, он бы был рад и поношенному костюму и вовсе не побрезговал «этой подачки» — как заключила о Максиме Елена Михайловна в случае с перчатками.

PS. Читатель разумеется заметил несостыковку по времени в том месте, где юная Лена звонила безответно на смартфон своему первому кавалеру, ибо смартфоны изобрели всего каких-то пятнадцать лет назад, — а за пятнадцать лет невозможно прожить сорок лет. Но представьте, что описание взрослой Елены Михайловны ещё произойдёт в будущем, — ведь если смартфонов быть не могло двадцать пять лет назад, то картофель-то, пожалуй, будет и через двадцать пять и через двести пятьдесят лет…

2-PS. Когда Анна Михайловна становилась совсем уже старенькой, то родные и знакомые не могли узнать её, — Анна Михайловна без всяких причин унывала страшно. «Что у тебя случилось?» — бывало спросит по телефону в начале разговора, заслышав её грустный тон, какая-нибудь из многочисленных подруг. «Ничего. Всё хорошо.» — ответит не менее унылым тоном Анна Михайловна. Люди, которым она так отвечала на подобные заботливые вопросы, думали, что она просто не хочет делиться с ними — может быть считает их не такими близкими, может в семье что, или со здоровьем.

Но нет, у Анны Михайловны действительно было почти идеально и со здоровьем, и в семье, — муж был по-прежнему весел, дети понаражали внуков, достаток был на уровне. Но и грусть её тоже была натуральной, да только отчёта себе в этом она не отдавала; она как бы привыкла грустить, привыкла к унынию, привыкла за столько десятков лет к непониманию окружающих… Так что под финал жизни все былые радости куда-то улетучились, а проклятая грусть осталась и как-будто усилилась, не имея конкуренции в душе…

ПСР — 13

О бесполезности сновидений.

Наверно все из нас вызывали когда-либо Скорую помощь. И наверно ни у одного из нас нет в памяти случая, что бы врачи разувались, проходя в дом по чистому полу и ковру. Возникает на этот счёт маленький вопрос: а почему собственно так? Ведь наверно любой работник Скорой помощи разувается дома и не может содержать слуг на свою зарплату. Есть и маленький ответ на такой вопрос: наверно есть и среди врачей из Скорой совестливые люди, но которые будут смешны, когда разуются, а вошедшая или вошедший их коллега (потому что они обычно входят парами) не разуется, а потом, разумеется, обсмеёт совестливого коллегу на всё отделение.

Но мысль выше это к слову, а речь о другом. Пришли как-то к одной старушке, доживающей свой век, судя по её годам, репортёрша с оператором и с помощниками. Старушка эта жила одна в валящейся избе, так как муж давно умер, а сын ушёл в монастырь, и с трудом выделяла средства в преддверии каждой зимы на отопление своей избы. Но мало ли таких старушек? Впрочем, не так и много. А особенность нашей старушки была ещё в том, что вместе с ней проживали несколько коз и несколько козлят. Она не могла жить без них, — как наверно и любой человек, раз заведший даже кошку или собаку, страшно привязывается к этому разумному и совершенно эксклюзивному существу. Когда муж её был жив, то резал коз он и дела у них в семье шли успешно: было и молоко, и мясо. А когда муж умер, то старушке из жалости не хотелось резать коз, не хотелось нанимать кого-то для этого, поэтому она их по возможности продавала, наработав даже, пусть немногочисленную, клиентуру. Стайка для коз в состоянии обветшавшем была ещё при жизни мужа, а после его кончины и вовсе обгнила до такого состояния, что несколько раз доски на ней ломались при контакте от неосторожных движений коз. Таким образом и пришлось заселить старушке их в свой дом, — да и чего уж там, ведь с ними всё веселее! И теперь она как бы жила в стайке — по человеческим меркам, а козы как бы жили в роскоши — «по козьим меркам»…

Та самая «клиентура», из которых были люди чаще всего порядочные, приезжавшие за козой (чтобы заколоть в тот же вечер на какой-нибудь праздник) на недешёвых машинах, — один из этих людей и донёс до прессы о старушкиной жизни, из ряда вон выходящей. Причина посещения репортёров была именно в этом безобразии, и так как репортёры принадлежали местному ТВ, а следовательно главе города, то и нужно было запечатлеть бабушкину безобразную жизнь, с тем, чтобы потом, как в сказке, мэр «неожиданно» даровал этой бабушке квартиру… Иначе бы местная пресса ни за что не стала бы тратить время — которое, как известно — деньги, — на столь мелкую ситуацию; это не столичная пресса, где всё гораздо свободнее, — хотя и там «борцы за правду» нередко используют эту самую правду в выгодном ракурсе, направляя какую-нибудь неурядицу против власти, или же, как и в провинции, используя за власть.

Когда бригада для съёмки репортажа явилась в избу по известному им адресу, когда они достучались в мутное стекло окна давно некрашеной избы, и когда старушка открыла им тяжёлые деревянные ворота, которые по сроку были чуть младше неё самой, то она сперва приняла их за очередных клиентов, которых только не могла узнать, и решила, что кто-то из её постоянных клиентов посоветовал им её коз. С трудом они смогли ей объяснить, кто они и с какой целью, по причине ещё того, что слух у неё был не самый уже хороший. Она впустила их можно сказать с охотой, впрочем угощать их не собиралась, так как и нечем было. Когда репортёры ехали к ней, то представляли «бедную старушку» как жалкое, слабое существо. На деле же оказалось, бабка была ещё довольно энергична и даже как бы безумна, — ну и беззуба, разумеется. Она не понимала, зачем ей такая честь, ведь она вполне себе привыкла к своему безобразию и считает это безобразие нормой. Репортёры отчасти увидели в ней этот позитив и так как были люди образованные, то и понимали суть, которую справедливо изрёк один философ: «Человек существо, которое способно привыкнуть к самым гнусным условиям».

— С козами мы живём тут. Хи-хи. — как бы оправдывалась бабуся, ещё до включения камеры, когда только заводила гостей в дом. — Холодно у нас, хи-хи, но вечером протопим, станет тепло.

— А дрова-то у Вас есть? — спрашивала с каким-то страхом в глазах репортёрша, — страхом не то представляя себя в таких условиях, не то с каким-то даже гневом на несправедливость условий…

— Да дрова-то есть, не переживайте. — сипилявила беззубая старуха. — Сейчас пенсию принесёт Марья, да пояс подожмём и закажем, — привезут.

— А колоть кто будет?

— А-а? — не расслышала старуха.

— Колоть-то кто Вам будет?! — прикрикнула репортёрша как-то будто даже с гневом, в удивление самой себе.

— А, колоть! Да не знаю пока…

На самом деле старуха знала как решить эту задачу, но видимо каким-то чутьём, приобретённым за жизнь, сыграла на жалость. Колоть же должен был в этот сезон, как обычно, кто-нибудь из соседских мужиков за определённую мзду.