Парень задумался, его действительно соблазняла мысль вернуться и выстрелить в лоб, как он и хотел, — теперь он был властен, ведь дело уже было совершено.

— Нельзя. — сухо и прагматично ответил он сам себе. — Но выстрелить охота… — признался он себе в своей слабости.

Он разглядывал своё творение, над которым работал ни одну неделю, вытачивая из отломленной ветки от растущего возле дома дерева рукоять, вспоминая как тяжело было найти алюминиевую трубку подходящего диаметра…

— А что будет дальше? — мелькнула у него мысль.

— Всё будет так же. — ответил он.

— Но если всё будет так же, то зачем было убивать?

И тут парень немного осознал, что и действительно убил он почти бессмысленно, ведь он и правда будет теперь жить так же, как и раньше.

— Господи. — как-то вырвалось у него со придыханием.

Тут послышался звук лифта, парень отвлёкся и убрал ствол.

* * *

Раздался щелчок остановившегося лифта на каком-то из этажей.

— Ведь ты же так же будешь бояться той толпы, тех его друзей, — ведь он наве́рно говорил с ними о тебе и представлял тебя в позорном свете перед всеми. А? — раздалось в его мыслях.

Парень не нашёл что ответить.

— Да и сам себя не обманывай, что твоя любовь возобновит с тобой отношения. — дополнил рассудок его и без того плачевные мысли новой ложечкой дёгтя.

Он снова вынул из внутреннего кармана самострел, положил его на подоконник, а следом достал сигарету и закурил её, хотя и не хотел курить. Он убрал зажигалку в карман и взял ствол, затем поднёс его дулом к левому глазу — ему почему-то хотелось поднести именно к левому — и стал пытаться разглядеть в тёмном дуле снаряд, который он в него утрамбовал.

— Действительно, может и не выстрелил бы. — подумал он. — А может и выстрелил бы…

Он убрал спички, примотанные ниткой к началу трубки, в месте, где была утрамбована внутри сера, и прислонил уголёк сигареты туда. Ему было немного страшно, но он испытывал свою судьбу — выстрелит или нет, поднеся к глазу, решал он. Выстрела не последовало, как долго он ни держал. Тогда он решил снова привязать спички и исполнить уже, так сказать, по технологии, которой научился в фильме Балабанова.

Раздался хлопок, наподобие такого же, как щёлкает лифт, когда останавливается, только громче, — поэтому жители дома и того последнего этажа не могли отреагировать на него даже если бы хотели, решив, что это наверно лифт или плевать что это. Герой увидел себя совсем ребёнком — лет четырёх или менее, когда он только начал понимать что есть что, когда он только научился произносить слова и стоять на ногах. Он стоял на какой-то плоской земле — как из шуток подростков про то, что де Земля стоит на трёх китах и на черепахе, — но только земля была совершенно плоская, как лист бумаги, а он стоял на самом краю этого листа. Под листом была глубина; чрез большое расстояние вниз можно было разглядеть нечто вроде гигантской ямы, освещённой каким-то оранжевым светом. Он не успел ещё толком много понять, но чувствовал приближение страха — это был страх в разы сильнее того страха, который он испытывал в последние три года перед злодеем, и страх этот был другого рода, это был страх не от гордости, это был страх необъяснимый, будто совсем не из нашей людской реальности.

Если бы кто из жителей дома вышел на хлопок от взорвавшегося снаряда из самострела, то наверно успел бы увидеть предсмертные конвульсии дрыгающегося тела школьника, лежащего у окна подъезда.

Вопль о свободе.

Я не люблю великодушье,

Ведь кому оно здесь нужно?

Я не завожу подружек,

Ведь у них пустые души.

Я не сел с всем этим в лужу,

Я сужу: внутри, снаружи.

* * *

Мне скучно ради денег горбатиться всё время,

Я не хочу любви искать и пополнять вас племя.

Но нет свободных на Земле и я не исключенье, -

Работа — деньги, а к жене все чувствуют влеченье.

Будь проклят злобный мир большой и все его уставы,

Ведь чтобы стало хорошо, здесь нужно быть неправым.

И сколько было, есть и там — родятся в новом веке!

И не было, и нет, и впредь — свободы человеку.

Ошейник на цепи звенит, а пёс хвостом виляет,

Но пёс ведь тоже не дурак и мир — есть двор, он знает.

Не унывает, терпит, ждёт, когда пройдёт за годом год,

И как придёт его черёд

Уснуть -

Проснуться,

Но не тут…

Без темы.

Клоп от клопа отличается едва,

А человек

И подавно любит грех,

Грипп и простуда

Бьёт по разным слоям люда,

Жалобам, стенаниям

Наплевать на знания.

Служба учит мужеству,

Дружба — не к сотруд'честву;

Максимум — есть план земли, -

Тот, кто плачет, потерпи.

А занозу в ногте

Тем, кусавшим логти,

Пережить придётся в жизни, будто злые катоклизмы.

* * *

Тревога и страх покажут кулак,

Земля эпицентр разврата и врак.

Прогревшись за лето, хладеет планета,

И злом обжигает златая монета.

Зачем столько времени тратилось попусту,

Если нет пользы от модного компаса,

Если со временем пользы нет от часов,

Если всё так же никто к жизни не готов.

Слёзы прольются и, высохши чуть едва,

Снова посыпятся грубые с уст слова.

Некогда тратиться на бестолковый смех,

Нужно успеть заработать на сто утех.

Слава не ждёт будто кто-то за ней придёт,

Тот, кто приходит, найдёт её и умрёт.

Нет, без сомненья, толкаться в толпе — есть мысль;

Жить в одиночестве — быть будто белый лист.