На второе свидание идти он не собирался и с трудом долюбезничал первое. Лена по правилам этикета не могла звонить первой, поэтому ждала звонка от так понравившегося ей человека; а кавалер, хоть и не собирался звонить, но произошла роковая случайность… Он занимался какими-то делами в отцовском гараже, а телефон его был в кармане; в гараже была тишина — ему давно уже мерещились какие-то посторонние тихие звуки, как наконец он догадался достать смартфон — и точно, в трубке кто-то взволнованным голосом проговаривал одно и то же слово — «алло».
Он посмотрел на имя абонента, это была Лена; затем он увидел, что аллокает она уже больше минуты и решил сбросить вызов, не желая утруждать себя объяснениями, что дескать само нажалось… Несложно догадаться, что после этого чувствовала Лена, какие мысли она передумала — оптимистичные и пессимистичные. Словом, хотя первый какой-нибудь денёк после этого странного звонка она и питала надежды «на светлое будущее», но на день третий ей уж некуда было деться от реальности, — а реальность она себе нарисовала даже худшую, чем она выглядела в действительности. Она заключила, что человек мало того, посчитал её дурнушкой и не решился на другое свидание, так ещё и издевается, может быть, включив громкую связь, слушал её взволнованные «алло» с кем-нибудь. (Надо тут заметить, что телефон во время вызова тёрся в кармане и создавал кой-какие звуки, которые могли померещиться Лене чем-то вроде шёпота, например, какого-нибудь друга или, того хуже, подруги.)
Следующий кавалер, которого нашла Лена, был уже не таким красавцем, не так высок и серьёзен, но зато гораздо веселее высокомерного прежнего. Он был низкого роста, почти того же, что и она, одет был совсем не по моде, — впрочем все вещи его были свежи и куплены в магазине, — но вещи такие, которые надевают с единственной целью — согреться. К слову сказать, сама Лена была чем-то в этом плане на него похожа, она была разве чуть только более со вкусом одета, но тоже скромно.
У них не было совершенно ничего общего, казалось весьма странным, о чём они вообще могут общаться! Души их были совершенно детскими и неразвитыми по-детски, но они хотели быть как все и «искали отношений». Приведите в детском саду мальчика играть с девочками или девочку играть с мальчиками, и увидите то же самое — как люди пытаются дружить, но совершенно не понимая оснований этой дружбы. Впрочем «основание»-то они понимали — основание низкое, то самое.
Плохо ли — худо то основание, а ведь поженились и прожили сорок лет вместе. К шестидесяти своим годам муж Лены был всё таким же весельчаком, а Елена Михайловна такая же добрая и по-прежнему во всём винящая себя перед плохознакомыми ей людьми. Редко встречаются хорошие люди среди знакомых и родственников у нас с Вами, читатель? А вот Ленины знакомые и друзья, и родственники — все до единого считали Лену и её мужа хорошими людьми, — впрочем, по большей части благодаря, собственно, одной Лене.
Что бы тут ещё добавить? Какую бы ложечку дёгтя напоследок влить в эту медовую субстанцию? А кажется и вливать не надо, так как с ложечки дёгтя и началось, ну а уж мёд в этих людях составляет то вечное недовольство собой, вечная обида на Мир, за то что Мир их не понимает и жесток к ним, — вот эта-то их простота, которую они не в силах победить, которая мучает их и которую они не в силах понять, — эта-то душа их и нравится людям, это-то бессмысленное самопожертвование и освещает всё вокруг.
Но как бы они хотели быть эгоистами! Ведь они же даже первые шаги сделали к эгоизму, ведь они же провозгласили: «с милым рай в шалаше» — то есть идёт к чёрту весь Мир со всеми его дилеммами, мы будем жить сами для себя, для своего одного удовольствия, к чёрту какие-то там вершины, мы довольствуемся малым, мы довольны и шалашом, уютным шалашом в десятиэтажном доме; пусть мы сами себя даже не в силах понять, пусть предадим даже собственную тоску, да всё ж утешение какое-никакое, жить как все, с земными низменными удовольствиями, и будет с нас, мы же люди маленькие. А всё же не получилось у них жить для одного своего удовольствия, так как совесть мучает таких людей до самой смерти, и наверно спросит за их жизнь после смерти.
Чтобы подтвердить сказанное голословно выше, опишем напоследок один случай из жизни уже шестидесятилетней Елены Михайловны. Случай самый банальный, но характерный.
Покупала Елена Михайловна вместе с мужем картофель, — покупала у давних знакомых, которые вели своё хозяйство; так как картофель выращенный в домашних условиях гораздо вкуснее магазинного (потому что без химии), то она каждую осень закупала у них много мешков (в зависимости от урожая), чтобы хватило на всю зиму. Картофель они складировали в погребе их семейного гаража, в котором так же свободно могли что-нибудь хранить или ремонтировать многие другие их родственники. Елена Михайловна, с свойственным ей по жизни проявлением инициативы, позаботилась как обычно обо всех родственниках, проинформировав, что как обычно собирается закупить картофель. Те, как обычно, попросили её «заодно» привезти и им, разумеется с тем, что отдадут потом деньги.
Знакомые, продававшие картошку, не в первый раз за всегоды, предложили Елене Михайловне скидку — из любви к самой Елене Михайловне, — но та наотрез отказалась и предъявила ультиматум, мол если картофель будет дешевле рыночной стоимости, то сделка не состоится. Знакомым пришлось уступить, хотя они искренне хотели бы продать этой женщине картошку подешевле.
Всю почти совместную жизнь у весёлого мужа Елены Михайловны была простенькая Жигулёнка, за которой он ухаживал и держал в состоянии новой. Машина была весьма удобной для их образа жизни, — по классификации кузовов — универсал. Когда они приехали на ней, то Елена Михайловна вышла из Жигулёнки, сразу надевая рабочие перчатки, готовясь помогать грузить пыльные тяжёлые мешки; муж её с трудом вышел из машины, у него уже долгое время болела спина, так что он бы и рад грузить сам, но был не в состоянии. Елену Михайловну сразу предупреждали, что грузить есть кому и что по этому вопросу она может быть покойна, и предупреждали даже что здоровый лоб сын может проехать и выгрузить им и в гараже, — на что она наотрез отказалась, объяснив, что в гараже разгрузит один из родственников, который тоже в доле на картошку.
Когда женщина продавец и Елена Михайловна встретились, то тут же начались взаимоугодливые убеждения на счёт погрузки, — Елена Михайловна «рвалась в бой», готовая грузить своими немощными членами, а хозяйка картофеля распиналась пред ней, убеждая всеми возможными доводами об бессмысленности такого подвига.
Муж Елены в это время уже подогнал машину как поудобнее, а лоб сын стал таскать мешки. Угодливая Елена Михайловна, побеждённая здравомыслием хозяйки, с грустью обратилась к парню, таскающему мешки:
— Максим! На вот, возьми перчатки хотя бы… — она стянула с рук перчатки.
Она не могла не видеть, что на Максимовых руках надеты перчатки, но ей было почему-то стыдно, что кто-то для неё таскает и что она делается как бы виноватой перед этим человеком; эти её порывы странной совести преследовали её всю жизнь и никогда она не в силах была совладать с ними. Максим ничего не ответил, но он был расположен по-доброму, он просто расценил, что Елена Михайловна и сама в состоянии догадаться, что её обращение к нему с перчатками — есть ничего более, чем любезность из приличия. Плохо он понимал Елену Михайловну…
Когда Максим нёс уже третий или четвёртый тяжёлый мешок, то Елена Михайловна, болтая о каких-то пустяках с мамашей Максима, контролирующей процесс, снова обратилась к Максиму:
— Максим, ну я тогда тут положу? Отличные перчатки, толстые, прочные.
— Да забери! — вмешалась тут же мать Максима. — В гараже вам ещё таскать.
— Да там есть ещё перчатки. — «оправдалась» Елена Михайловна.
Максим же, будучи не самого богатого словарного запаса, ответил следующее:
— Да у меня есть новые… — и потащил дальше мешок…
— Эти тоже новые… — рассеяно пролепетала Елена Михайловна.
